Никогда_не...

— Ну… Такие страшные. Как у вашей Ларочки. Сами же говорили — и хотелось бы забыть, а не забывается. Так она хоть в эвакуации все пережила. А у нас же тут немцы до сорок четвёртого хозяйничали. Я знаю, я у нас в краеведческом музее была! — стараюсь подкрепить свои слова серьёзными аргументами в ответ на все более насмешливый взгляд хозяина.

— Я, Поля, може й хотив бы шо тебе рассказать. Але був тоди ще таким вылупком, шо бигав в одной сорочке по селу, навить штанов мени ще не полагалось.

— То есть? — никак не могу понять, к чему он клонит.

— А отож тоби и «то есть»! Я перед войною тильки народився, коли до нас ця шваль пришла мени не больше року было. Ховався за печкою, мамка мене там держала, шоб не влиз куда не треба. Й потом, коли вже бигав по селу, мамка всегда тут як тут, шоб не дай боже не встряв никуда. Бо в нас були случаи. Мали, дурни, опасности не понимаем. Один хлопец из старших побачив якось немчуру й давай його дразнить, Августина заспивав, ще й пидскакував так, як нимци танцюють. Так немчура не довго думав, розрядыв йому очередь з автомата прям под ноги, шоб скакав веселише. Все думали — каюк нашему малому буде, все, вбили. А ничего не вбили, навить не поранило — немчура, падло таке, стреляв ювелирно, шоб напугать, а не вбить. Але хлопец так и не очухався. Лицо йому перекосило, нервный тик так и не выличив. И заикався страшно. Ще й пид себе ходив — ничего не могли с цим зробить, вже й до врачив його найкращих возили, все без толку. Так и помер, рокив тридцять йому було. Назарием звали. Пив страшно, от и замерз зимою за сарями. Ми його як могли, старались до жизни нормальной приучить — ну не його вина, шо судьба з ним так жестоко обошлась — ни дивчины, ни диточок, хто ж захоче со сцыкуном та паралитком звязуваться? И Назарий це добре розумив и за життя, откровенно кажучи, не держався. По-чёрному пив, прям по-чёрному. И все, як выпье, своего Августина танцюе и смееться як блаженый. Оце, Поля, и есть таки воспоминания, шо й хочеться забути, та не получаеться. А я малый був, дурный, ничого з войны не помню, от вже Победу як праздновали — то помню. То я везунчик, га? — неожиданно подмигивает он мне, чтобы развеселить, замечая, под каким впечатлением я нахожусь от истории про Августина. Такие случаи из жизни, рассказанные погодя, как что-то обычное, всегда приводили на меня впечатления сильнее, чем эпические сцены подвигов или зверств из фильмов про войну. Потому что за каждым из них чувствовалась настоящая человеческая судьба — искорёженная одним поступком, или роковой случайностью, как у этого местного хлопца — Назара.

— И в Ларочки, слава богу, обийшлось без прям таких вже ужасив. Але сама розумиешь, з сытого дома, де в тебе праздники, наряды, навчання з нянечкою — та в эвакуацию, а потом в детдом для сирит — дуже больно по ней вдарило. До последнего Лара ненавидила усе форменне, казенщину всяку — один раз в санатори, де ми отдыхали, нашивку з номером на наволочке побачила, навыворит случайно одягли — так аж затрясло ее. Гордей, каже, поехали домой лучше. Наш дом — найлучшее место на земле. И я понимав це все и не був против — взяли и повернулись додому, хоч ще пять дней целых по путевке было. На нас як на умалишенных, як на того Назария, дивились. А для мене главне було, шоб она була счастливою. А то, шо счастливою Лара була разом со мною — це я й до сих пор считаю, шо не заслужив такого.

— А после эвакуации что с ней было? — я совсем не замечаю, как увлекаюсь этой историей так, что забываю о том, что хотела спросить, зачем он меня здесь держит.

— Шо, цикаво? — довольно щурится Гордей Архипович и подаёт мне новую фотографию — как он только угадал, что фото для меня больше, чем книга, больше, чем рассказ человека о себе. Человек может соврать, а вот хорошо сделанный снимок — никогда.

Ларочка на этом фото гораздо моложе, волосы собраны в две косы и подвёрнуты в гульки узкими лентами, стоит в среди ровесниц, девушек лет шестнадцати-восемнадцати. Все они одеты в очень похожие скромные пальто, в руках — одинаковые портфели, и только у Ларочки на шее шарфик, а на голове — берет, задорно сдвинутый на бок. Вокруг — новостройки той самой тоскливой архитектурой поры, когда во всех городах бывшего Союза было принято возводить многоэтажные коробки, объясняя их примитивность доступностью и удобством. На фото многие из этих домов-коробочек только строятся, вокруг валяются куски кирпича, аллейка, на которой стоят девушки — едва намечена, позади них — высокие горы щебня и песка. Социалистический рай в самом своём зарождении, будущее место, где все семьи получат собственное жильё и прилагающееся к нему непременное счастье. А ещё через пятьдесят лет все это превратится в район трущоб, населённый самыми пестрыми маргиналами, подобный тому, в котором находится квартира Артура.