Николай Ге

Осип Николаевич оказался человеком без семьи. До переезда к брату он долго гостил у знакомого полковника. Но отсутствие семьи — еще не резон для совместного житья. Николай Николаевич с братом Григорием по десять лет не виделся, с братом Иваном и вовсе старался не встречаться, а вот неуживчивого Осипа терпел. Поговаривали, будто Осип Николаевич — участник польского восстания, отбывший наказание. Не похоже. Но любопытно заглянуть в жандармские архивы. Узнаем, что дочь дворянина Подольской губернии, акцизного чиновника Осипа Николаевича Ге, Мария, принадлежала к революционному кружку для пропаганды среди рабочих в Варшаве, дважды была арестована, сидела в Варшавской цитадели и в 1880 году была выслана в Сибирь, где и умерла двадцати четырех лет от роду. Узнаем, что жена Осипа Николаевича, Юзефа, также привлекалась к дознанию по обвинению в пропаганде, при обыске у нее нашли запрещенные сочинения… Ге поселил у себя Осипа Николаевича, наверно, не просто от жалости к одинокому братцу.

Осип Ге так бы и остался для нас несносным брюзгой и придирой, раздражавшим Анну Петровну своими «брехнями», если бы не одно письмо Николая Николаевича младшего. Уже в тридцатые годы нашего столетия, когда многое из прошлого быльем поросло, Колечка, сам на восьмом десятке, вдруг вспомнил дядюшку Осипа Николаевича: «Он тоже водил пчел и по вечерам делал вычисления математические в ольшаннике. Я вечером ходил к нему, и он мне рассказывал, что все эти вычисления математические вели его к изобретению аэроплана. Он был очень способный человек и уверял, что летать можно будет тогда, когда изобретут машину, которая была бы тяжелее воздуха, а не легче, как воздушный шар, который может подниматься благодаря своей легкости, но управлять им нельзя. Он летит туда, куда его несет ветер…»

До чего ж они беспокойны — эти Ге! Все как один меняют профессии, придумывают проекты, увлекаются, ищут, ищут.

Один брат, Иван, мечтает обновить сценическое искусство. Другой, Осип, отставной чиновник, оказывается, изобретает самолет. Третий, Григорий, «и в гусарах побывал, и в художниках, и в писателях», а может, тоже наедине конструировал батисферу или придумывал перпетуум-мобиле. Все постоянно ищут себя. Колечка и Зоя, которые не кончили толстовством. Петруша, который не кончил земством: он еще станет художественным критиком. Максим Горький похвалит его статью.

У этих Ге до самой смерти все впереди!

«Я под вашим деревом стою…»

Толстой написал однажды Ге:

«Радуюсь, что у вас все хорошо и вы за своей работой. Хорошо и косить, и пахать, но нет лучше, как в своем ремесле привычном удается работать на пользу людям».

Толстой был против искусства, возникшего «на рабстве народных масс», утверждал, что искусство должно быть доступно «тем, во имя которых оно делается», что надо сделать рабов «потребителями искусства». Он был против «господского» искусства — некоторые из современников навязчиво доказывали, что против искусства вообще, что-де сам пишет, а других учит сапоги тачать. Это сродни разговорам, что сам-де живет с женой, плодит детей, другим же проповедует воздержание.

Поговаривали: вот и Ге картины не пишет, потому что Толстой «не велел». Но Толстой «велел». Ге не мог. До поры.

Он ударился в графику, в портреты, писал эскизы, которым никогда не суждено было превратиться в картины, так и этак переворачивал холст на мольберте, пробуя композицию, и, не покладая кисти, уговаривал других, что сейчас не время заниматься живописью — «надо накормить Грицка и Параську», — все это не потому, что не хотел вообще писать картины, а потому, что на собственном опыте убедился — писать «просто так», не согласуя руку с мыслью и сердцем, он не может.

Лессинг говорил: «Жаль, что мы не рисуем прямо глазами. Как много пропадает на длинном пути от глаз через руку и кисти». Для Ге не в том суть, чтобы точно воспроизвести увиденное. Для него как раз то самое главное, что парабола, соединяющая глаз и руку, проходит через голову и сердце.

Толстой зашел однажды на выставку — «затащили». «Там ведь ничего похожего на картины как произведения человеческой души, а не рук, — нету», — сообщил он Николаю Николаевичу Ге.

Домашние, знакомые чуть не юродивым объявляли Николая Николаевича за то, что он вместо работы над картинами возится с молотилкой, кладет печи, размышляет, как накормить и осчастливить Грицка и Параську. Но это не пустые дела и разговоры — Ге опять искал, открывал новые и свои собственные отношения своего искусства с жизнью.

В письме к Толстому он перечисляет, чем занят был в последнее время, — заменял по хозяйству сына Колечку, сложил бедной семье печь, — и заключает: «Не смущайтесь, что я на время оставил работу. Я опять принимаюсь, я не могу жизнь, свое сознание отделять от работы. Я столько пережил в это время, столько переродился, что от этой работы только выиграл, ежели бог это позволит, я действительно вас порадую работой художественной. Искренно только и можно работать, по-моему, но еще нужно жить тем, что хочешь сказать…»