Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта

Получилось интересное совпадение — именно к приезду Гумилёва в Лондон, 28 июня, Бехгофер в еженедельнике «The New Age» опубликовал беседу с Гумилёвым. В интервью поэт высказал свое мнение не только о состоянии современной литературы, но и о перспективах ее дальнейшего развития. Николай Степанович подчеркнул: «Мне представляется, что завершился великий период риторической поэзии, которой были поглощены почти все поэты XIX века. Сегодня основная тенденция состоит в борьбе за экономию слов, что было совершенно чуждо как классическим, так и романтическим поэтам прошлого, например Теннисону, Лонгфелло, Пушкину и Лермонтову. Они разговаривали в своей поэзии, а мы хотим сказать! Второй параллельной тенденцией являются поиски простоты образов и отличие от творчества символистов, очень усложненного, выспреннего, а подчас и темного. Новая поэзия ищет простоты, ясности и точности выражения. Любопытно, что все эти тенденции невольно напоминают нам лучшие произведения китайских писателей, интерес к последним явно растет в Англии, Франции и России. Кроме того, повсюду наблюдается очевидное стремление к чисто национальным поэтическим формам. Такие английские поэты, как Г. К. Честертон, У. Б. Йетс, например, пытаются возродить балладную форму и фольклор, поскольку именно в них нашла свое наивысшее выражение английская лирика. По той же причине французские поэты пишут очень простые и ясные стихи, почти песни. Особенно я мог бы отметить Вильдрака, Дюамеля и прочих. В России современные поэты экспериментируют с различными темами и формами, чтобы заполнить пробелы в молодой национальной поэзии. Тем не менее они, подобно остальным, не обращаются к чужим формам и темам, не пишут ни баллад, ни песен. Их поэзия наполнена психологическим содержанием, связанным с современными культурными и философскими течениями как в России, так и за ее пределами».

Интересно, что Гумилёв дает аналитический срез не только современной русской поэзии, но и пытается анализировать европейскую, причем развенчивает футуристов: «…Не думаю, что у футуризма в поэзии есть будущее, хотя бы потому, что в каждой стране свой собственный, отличный от других, футуризм, и все они, взятые вместе, вовсе не создают единой школы. В Италии, например, футуристы являются милитаристами, а в России — пацифистами. Кроме того, они строят свои теории на полном презрении к искусству прошлого, а это неминуемо окажет дурное влияние на художественные достижения, вкус и технику».

Высказал Гумилёв и спорную идею о том, что поэтическая драма придет на смену обычному театру. Увы, это его пророчество не сбылось. Говоря о российском театре, поэт, на мой взгляд, тоже не оказался пророком: «Что касается театральных экспериментов в России, — попытки таких режиссеров, как Мейерхольд и Евреинов, возродить старую итальянскую комедию обречены на провал хотя бы потому, что эта форма слишком пуста и поверхностна и не в состоянии достичь той глубины и трагичности, которые столь характерны для современности с ее великими прозрениями, войной и революцией».

Зато довольно точную и оригинальную мысль высказал поэт, когда журналист спросил его об эпосе: «Нет, время эпоса еще не настало. Эпос обычно появляется вслед за событиями, которые он воспевает. Мы же находимся в центре великих событий, и, следовательно, сейчас время для драмы, и так будет продолжаться еще долго. Совершенно очевидно, однако, что происходящие сейчас события станут источником эпического материала для будущих поколений в течение столетий. <…> Остается еще мистическая поэзия. Сегодня она возрождается только в России, благодаря ее связи с великими религиозными воззрениями нашего народа. В России до сих пор сильна вера в Третий Завет. Ветхий Завет — это завещание Бога-Отца. Новый Завет — Бога-Сына, а Третий Завет должен исходить от Бога Святого Духа, Утешителя. Его-то и ждут в России, и мистическая поэзия связана с этим ожиданием…»

Именно к мистической поэзии поэт обратился в последние годы своей жизни. Возможно, если бы его не убили, он первым бы провозгласил в России новое литературное течение. Об этом свидетельствовали его поздние поэтические опыты. Но и тут Николай Степанович разделял поэтическую драму и мистическую поэзию: «На мой взгляд, у них различные цели. У одной — душа, у другой — дух. Когда современный поэт чувствует ответственность перед миром, он обращает мысли к драме как к высшему выражению человеческих страстей. Но когда он задумывается о судьбе человечества и о жизни после смерти, тогда он и обращается к мистической поэзии».