Николай I

3 марта 1850 года сестры Самойловы вместе с другими александринцами были приглашены в Зимний дворец, где сыграли перед царской семьей одноактную комедию в стихах А. М. Жемчужникова «Странная ночь». На следующий день Николай Павлович с Марией Николаевной появились в театре на спектакле. Старшей, Вере Самойловой, были переданы диплом с венком и золотым браслетом, украшенным бриллиантами, и серьги за домашний спектакль. Получила подарок и Надежда. В конце спектакля им передали букеты из живых цветов и букеты с золотыми ручками и бриллиантовыми кольцами на золотой цепочке^{1272}.

Выказывая снисхождение к своим любимцам и поддерживая актрис, Николай Павлович не одобрял неумеренное проявление к ним чувств со стороны публики, выходящее, по его мнению, за рамки приличия. Когда в 1848 году в Петербург приехала знаменитая немецкая танцовщица Фанни Эльслер, то с ней долго не заключали контракт, так как А. М. Гедеонов боялся за репутацию своей любовницы-фаворитки Е. И. Андреяновой. Немецкая танцовщица все же дебютировала в Большом театре в балете «Жизель», не пользовавшемся большой любовью публики. Ледяное молчание зала не смутило Фанни Эльслер, и закончила она под оглушительные аплодисменты. Публика ее приняла, «государь и вся царская фамилия и весь двор были в восторге от Фанни Эльслер»^{1273}. С ней заключили контракт на три года. О дальнейшем пишет М. А. Корф: «Если в Петербурге танцовщица Фанни Эльслер всегда вызывала живой восторг, то в Москве, где она давала представления в продолжение зимы с 1850-го по 1851 год, этот восторг достиг совершеннейшего неистовства, переступавшего даже пределы приличия». Публика попросту возила танцовщицу на себе. В «Северной пчеле» от 21 марта 1851 года (№ 64) появились сатирические стихи по поводу этих неумеренных восторгов. Барон М. А. Корф счел нужным сообщить мнение Цензурного комитета об этих стихах в журнале, поданном Николаю I, так как их не должна была пропустить цензура. Журнал был возвращен с пометкой государя: «Напечатаны с моего соизволения, как полезный урок за дурачества части московских тунеядцев»^{1274}.

Зимой 1853 года в Петербурге заслуженной славой пользовалась трагическая актриса из Франции Рашель (Элиза Рашель Феликс), прославившаяся в трагедиях П. Корнеля, в частности в роли Федры в одноименной его пьесе. (Это ее именем была названа пудра, вошедшая в историю моды.) 8 марта 1854 года она выступала в зале Дворянского собрания на концерте артистов итальянской оперы и декламировала произведения П. Корнеля и Ж. Расина^{1275}. Накануне ее отъезда, в связи со вступлением Франции в Крымскую войну, гвардейские офицеры устроили банкет. Когда один из генералов, осушая бокал с шампанским, сказал, что присутствующие не прощаются, так как скоро поднимут за нее тосты во Франции, Рашель парировала: «Благодарю Вас за пожелание, господа, но Франция не настолько богата, чтобы предлагать шампанское своим военнопленным»^{1276}. В начале же ее творческого турне в России государь, по рассказу М. М. Попова, безвозмездно предоставил в ее пользование Михайловский театр. Однако распоряжавшийся труппой Рашель ее брат, «честный еврей» Феликс, не только назначил тройную цену за билеты, но выдвинул условие, чтобы в ложе сидело не более шести зрителей. Три недели спустя, принимая Рашель в Гатчине, Николай Павлович выразил свое удовлетворение ее выступлением, но, поблагодарив ее за приглашение посетить спектакль в Петербурге, позволил себе иронию, сказав: «Хорошо, но я боюсь бывать, у меня семья большая и я могу быть седьмым!»^{1277} Актриса покраснела и свалила всю вину на брата.

Любые происшествия в театре были достаточно веским поводом, чтобы о них докладывали императору. Так, 29 февраля 1832 года обер-полицмейстер генерал-майор С. А. Кокошкин донес, что служащий в 1-м департаменте Сената в должности обер-секретаря коллежский асессор Пулевский при разъезде из театра допустил глупую выходку. Он загородил проход для публики, заявив, что не отойдет, пока не подадут его кареты. В рапорте Николаю I далее говорилось: «Обер-полицмейстер лично просил Пулевского отойти от дверей, ибо он совершенно стеснил проход для публики. Но Пулевский отвечал, что не отойдет, присовокупляя к тому же, что не поймет, о каком проходе идет речь. После разъяснения, что проходом называется то самое место, где тот стоит, Пулевский ответил С. А. Кокошкину: «А я думал, Вы мне о другом проходе говорите», и, не сойдя с места, дождался кареты, которая ему была подана под именем полковника Пулевского». Если учесть, что в театре находился и австрийский посол, то можно понять возмущение Николая Павловича. Он набросал на листе бумаги карандашом записку для С. А. Кокошкина: «Извольте мне донести, что Вам известно и какие Вы приняли меры, дабы наглость получила заслуженное возмездие»^{1278}. Можно предположить, что «возмездие» последовало. Все это не было в глазах императора пустяками, так как он хорошо понимал общественный резонанс театральных постановок.