Николай и Александра

Как всякая мать, беспокоясь о здоровье сына, запертого в четырех стенах мрачного дома, не видя солнца, без воздуха, государыня решила взять его с собой покататься. "Я тоже была с ними, - вспоминала А.Вырубова. - Во время прогулки Алексей Николаевич все время жаловался на внутреннюю боль, каждый толчок его мучил, лицо вытягивалось и бледнело. Государыня, напуганная, велела повернуть домой. Когда мы подъехали к дворцу, его уже вынесли почти без чувств".

Осмотрев мальчика, доктор Боткин обнаружил сильное внутреннее кровоизлияние (гематому) в верхней части ляжки и в паху. В то же день из Спалы посыпался град телеграмм. Из Петербурга один за другим стали приезжать врачи. Следом за профессором Федоровым и доктором Деревенко прибыли педиатр Острогорский и хирург Раухфус. С их появлением в Спале стало больше встревоженных лиц и озабоченных разговоров шепотом. Однако никто из светил науки не мог помочь страдающему ребенку. Остановить внутреннее кровотечение не удавалось, а болеутоляющие средства применять было нельзя. Из поврежденных кровеносных сосудов в ткани продолжала поступать кровь, образуя огромную гематому, которая захватила бедро, пах и нижнюю часть живота. Нога была подвязана к груди с тем, чтобы увеличился объем внутреннего резервуара. Но кровоизлияние продолжалось. То было началом кошмара.

"Дни от 6-го до 10-го Окт. были самые тяжелые, - писал император матери 20 октября 1912 года из Спалы. - Несчастный маленький страдал ужасно, боли схватывали его спазмами и повторялись почти каждые два часа. От высокой температуры он бредил и днем, и ночью, садился в постели, а от движения тотчас же начиналась боль. Спать он почти не мог, плакать тоже, только стонал и говорил: "Господи, помилуй".

"День и ночь он, Алексей Николаевич, кричал от боли; окружающим было тяжело слышать его постоянные стоны, так что иногда, проходя его комнату, мы затыкали уши, - вспоминала впоследствии А.А.Вырубова. Одиннадцать суток государыня "не раздевалась, не ложилась и почти не отдыхала, часами просиживала у кровати своего маленького больного сына, который лежал на бочку с поднятой ножкой... Крошечное восковое лицо с заостренным носиком было похоже на лицо покойника, взгляд огромных глаз был бессмысленный и грустный". Страдая от невыносимой боли, ребенок говорил: "Мамочка, помоги. Помоги пожалуйста". Государыня держала мальчика за руку, гладила ему лоб. Обливаясь слезами, она молча молила Бога об избавлении сына от страданий. За эти одиннадцать дней в золотистых ее волосах появились седые пряди.

И все же мать оказалась более стойкой, чем родитель цесаревича. "Я с трудом оставался в комнате, - признавался император матери. - Но должен был сменять Аликс при нем, потому что она понятно уставала, проводя целые дни у его кровати. Она лучше меня выдерживала это испытание, пока Алексею было плохо, - признавался государь. - Но зато теперь, когда, слава Богу, опасность миновала, она чувствует последствие пережитого и на бедном сердце ее это сказалось".

Вырубова писала, что однажды, войдя в комнату больного сына и услышав его отчаянные стоны, "Государь выбежал из комнаты и, запершись у себя в кабинете, расплакался".

Родители были уверены, что ребенок умирает. Мальчик думал так же и надеялся, что именно это и произойдет. "Когда я умру, мне больше не будет больно, мамочка?" - спросил ребенок. В следующую минуту, когда он почувствовал облегчение, "Алексей Николаевич сказал своим родителям: "Когда я умру, поставьте мне в парке маленький памятник".

И тем не менее, как ни казалось это странным Жильяру, на первый взгляд все во дворце шло своим чередом. По-прежнему польские шляхтичи ездили с царем на охоту. Вечером к гостям мужа выходила императрица, ненадолго оставив больного сына - бледная, но внешне спокойная. Оба супруга старались скрыть от посторонних не только страдания сына, но и собственные муки.

Видя, что происходит, Жильяр едва верил своим глазам. Однажды вечером после обеда его ученицы Мария и Анастасия Николаевны в присутствии родителей, свиты и нескольких гостей должны были сыграть две сцены из пьесы "Мещанин во дворянстве". В качестве суфлера швейцарец стоял с края импровизированной сцены за ширмами, которые служили кулисами. Оттуда он мог наблюдать за зрителями и подсказывать актрисам.