Николай II. Отречение которого не было

Но, скорее всего, на самом деле, Рабочая группа и почти открытые заявления о готовящемся заговоре были со стороны Гучкова не чем иным, как отвлекающим манёвром, призванным скрыть подготовку настоящего переворота. Причём этот манёвр мог быть предназначен как для дезориентации правительства, так и для обмана своих подельников по «Прогрессивному блоку», с которыми Гучков не хотел делиться властью.

Арестовав Рабочую группу, Охранное отделение считало, что нанесло по заговорщикам тяжёлый удар, фактически обезоружив Гучкова. Исходя из этой информации, министр Протопопов справедливо полагал, что арест Гучкова, которого требовало Охранное отделение, не нужен и только будет способствовать его популярности.

Кроме того, в МВД исходили из оперативной информации, которая утверждала, что любое массовое выступление должно быть связано с роспуском Государственной Думы. 16-го февраля 1917 года, то есть сразу же после разгона февральской демонстрации в Петрограде, генерал для поручений министра внутренних дел сообщал Протопопову из Москвы: «Считаю долгом доложить Вашему Высокопревосходительству, что, судя по настроению московских общественных и революционных кругов, следует ожидать возникновения серьёзных демонстративных выступлений не в настоящее время, а только в случае роспуска Государственной Думы»[381].

Кадетское руководство «Прогрессивного блока» также решило, что правительство одержало верх и что переворот отодвигается на неопределённое время.

Но чего не предполагали ни Протопопов, ни руководство Охранного отделения, ни руководство «Прогрессивного блока», так это то, что Гучков имел в запасе ещё один сценарий переворота. По этому сценарию вывести рабочих на улицы должна была не Рабочая группа, а иная сила.

Глава 3 А. Ф. Керенский и «Великий Восток народов России»

С лёгкой руки советской пропаганды в сознании большинства людей утвердился ложный образ Александра Фёдоровича Керенского. Этот образ неизменно ассоциировался с его киноверсией из фильма Эйзенштейна «Октябрь»: ничтожный, самовлюблённый паяц, с выпученными глазами, разыгрывающий из себя Наполеона и бежавший от победившей революции в женском платье. В постсоветский период в либеральной историографии образ Керенского претерпел изменения в том смысле, что вокруг его имени стал создаваться ореол этакого романтика революции, благородного демократа, который трагически проиграл большевикам именно в силу своего благородства. Это образ Керенского-демократа так же лжив, как и советские агитки о Керенском-ничтожестве.

Пожалуй, не было в революционном подполье такого врага царской власти, который бы сочетал в себе столько отталкивающих черт, какими обладал Керенский. Одновременно мало кто из революционеров был столь же опасен для царской власти, как был опасен этот «присяжный поверенный».

Керенский был хитёр, осторожен, находчив и коварен. Он был непревзойдённый демагог и выдающийся оратор, обладал несомненными организаторскими способностями. При этом Керенский был циничен гораздо в большей степени, чем Ленин. Революционные идеи волновали его мало, никакая диктатура пролетариата, никакая революция сама по себе его не привлекали. Неудержимая похоть власти составляла сущность его натуры. К тому же Керенский был склонен к наживе и нечистоплотен в денежных делах. Глобачёв приводит в своих воспоминаниях следующий случай: «Керенский взял на себя снабжение членов дружины оружием, для чего рабочие собрали и передали ему 700 рублей. Но это предприятие провалилось, и вот почему: сильно нуждавшийся Керенский часть денег израсходовал лично на себя, оружия не купил и после повторных требований о возврате денег вернул из полученной суммы всего лишь 300рублей. Следствием этого было то, что комитет ему выразил недоверие и порвал с ним всякие сношения»

[382].

Ко всему этому Керенский был труслив, и как всякий трус — мстителен и жесток. Человеческую жизнь Керенский не ставил ни во грош, что не мешало ему изображать из себя милосердного и великодушного героя-революционера.