Николай Ленин. Сто лет после революции

«В настоящее время её» (теорию объективной стоимости) «не приходится даже опровергать; её достаточно описать так, как сделали мы здесь и в нашем „Введении“, для того, чтобы показать, что ей нет и не может быть места в научных построениях».

Ну, как не назвать этот самый «радикальный» метод самым легковесным? Тысячи лет человечество подмечает законосообразность в явлении обмена, силится понять и точнее выразить её, проверяет свои объяснения миллионами и миллиардами повседневных наблюдений над экономической жизнью, – и вдруг модный представитель модного занятия – собирания цитат (я чуть-чуть не сказал: собирания почтовых марок) – «отменяет все это»: «ценность есть фантом». Недаром давно уже сказано, что если бы истины математики задевали интересы людей (интересы классов в их борьбе, вернее), то эти истины оспаривались бы горячо. Для оспаривания непреоборимых истин экономической науки требуется совсем, совсем мало багажу. Вставим, например, словечко, что фантомом является стоимость, КАК НЕЧТО НЕЗАВИСИМОЕ ОТ ЦЕНЫ – и дело в шляпе! <…> В области естественных наук человека, который сказал бы, что законы явлений естественного мира – фантом, посадили бы в дом сумасшедших или просто осмеяли. В области наук экономических человека, щеголяющего так смело… в голом состоянии… охотно назначат профессором, ибо он, действительно, вполне пригоден для отупления буржуазных сынков.

«Цена есть факт. Скажем так: цена есть понятие реального менового отношения между обмениваемыми благами, есть реализованное меновое отношение. Ценность есть норма. Скажем так: ценность есть понятие идеального, или должного соотношения между благами в процессе обмена».

Не правда ли, как характерно для г-на Струве это небрежное, афишированно-несерьёзно бросаемое замечание «скажем так»? Умышленно-тяжеловесный, кокетничающий мудрёными терминами и новообразованиями, г. Струве переходит вдруг в фельетонный тон… Трудненько было бы объявлять стоимость фантомом без перехода в фельетонный тон. <…>

Право, не веришь даже своим глазам, когда читаешь такие вещи. До такой степени маразма, упадка и проституции дошла современная профессорская наука!

(То же)

789

В общем, как ни глух, как ли дик здешний наш город, а я все же больше доволен здесь, чем в Париже. Сутолока колониальной жизни была там неимоверна, нервы трепались отчаянно и зря, работать в Париже неудобно, Национальная библиотека – налажена плохо, – не раз мы вспоминали Женеву, где работалось лучше, удобная библиотека, менее нервна и бестолкова жизнь. Из всех мест моего скитания я бы выбрал Лондон или Женеву, если бы оба не были так далеко. Женева особенно хороша общей культурностью и чрезвычайными удобствами жизни. А здесь, конечно, о культуре уже говорить не приходится – почти как Россия, – библиотека плоха и архинеудобна, но мне почти и не доводится в ней бывать.

(Письмо сестре Марии, 22 апреля)

790

Особо ненавистническая агитация ведется черносотенцами против евреев. Козлом отпущения за все свои грехи пытаются сделать Пуришкевичи – еврейский народ. <…> И школа, и печать, и парламентская трибуна – всё, всё используется для того, чтобы посеять тёмную, дикую, злобную ненависть к евреям. За это чёрное, подлое дело берутся не только отбросы черносотенства, за него берутся и реакционные профессора, учёные, журналисты, депутаты. Миллионы и миллиарды рублей тратятся на то, чтобы отравить сознание народа.

(«Национальное равноправие», 29 апреля)

791

Наши либералы никак не хотят признать того, что в русской деревне до сих пор необъятно широко ещё применяется крепостное хозяйство.

(«Крепостное хозяйство в деревне», 3 мая)

792

Надо создать копеечную «Вечернюю Правду»; «Путь Правды» в его теперешнем виде необходим для сознательного рабочего и должен быть ещё расширен, но он слишком дорог, слишком труден, слишком велик для рабочего с улицы, для массовика, для представителя не втянутых ещё в движение миллионов… О них никогда не забудет передовой рабочий, знающий, что цеховая замкнутость, выделение аристократии труда, обособление её от массы означают отупение и оскотинение пролетария, превращение его в убогого мещанина, в жалкого холопа, означают потерю всякой надежды на его освобождение.

(«Наши задачи», 5 мая)

793

Что же не отвечаете насчёт Самойлова (непременно устройте ему физический труд – найдите крестьянина в окрестностях или огородника через социалистов).

(Письмо Шкловскому, 12 мая)

794

Известие ошеломляющее[79]. Ждём подробностей. Ничего не понимаем. Объясняйте переутомлением. Во всяком случае не падать духом. Объясняется ЛИЧНЫМ кризисом.

(Телеграмма Петровскому, 22 мая)

795