Николай Негорев или благополучный россиянин.

-- Это он,-- он все портит,-- смеясь, указала на него Ольга.

-- Я знаю,-- с угрозой пробормотала тетушка, поднимаясь со стула.-- Это тебе даром не пройдет!

Но Андрей, не слушая ее, убежал из комнаты.

-- Какой он мужик! -- объявила Ольга.

-- Он, может быть, нечаянно,-- заметила бабушка.

-- Нет, он скверный, злой мальчишка! -- запальчиво вскричала тетушка и отправилась к отцу с жалобой.

Но через минуту она воротилась назад еще с большей злобой, не вынеся из объяснения с отцом ничего утешительного, кроме серебряной ложки, которую тетка тут же в сердцах бросила на окно и чуть не разбила стекла.

-- Это ему не пройдет,-- пробормотала она, садясь снова за стол.

-- Успокойтесь, душенька Фелисада Андревна,-- со вздохом сказала Авдотья Николаевна, подавая тетке стакан воды с самой сокрушенной физиономией.

-- Его высекут,-- сказала ни с того, ни с сего Ольга.

После этой сцены тетушка дулась весь обед и ничего почти не ела. За вечерним чаем отец вышел к нам из своего кабинета, что случалось очень редко, в особенности при гостях.

-- Ну, приятель,-- сказал он, ласково ероша Андрею волосы своими толстыми пальцами,-- ну, как ты npoсверлил святую ложку?

-- Просверлил,-- мрачно пробормотал брат.

-- Ну, так вот, мы через неделю отправимся в город, в корпус -- там будет много ложек к твоим услугам. А ты, Коля, хочешь в гимназию? -- обратился ко мне отец.

-- Мне все равно.

-- И отлично. Пора уж за науку приниматься.

И действительно было пора: мне было двенадцать лет, а брату -- тринадцать.

II

ПОЯВЛЯЕТСЯ НЕИЗБЕЖНЫЙ ВО ВСЯКОЙ СОВРЕМЕННОЙ ПОВЕСТИ СЕМИНАРИСТ

Брат давно уже бредил корпусом и, как только узнал, что скоро наденет военный мундир и получит такое ружье, из которого можно будет стрелять не горохом, а порохом, пришел в настоящий восторг. Барабан его не умолкал, так как он услышал где-то солдатскую песню и упражнялся, разучивая ее с аккомпанементом этого музыкального инструмента.

-- Солдатушки, ребятушки,

Да где же ваши жены? --

распевал он на разные голоса в нашей комнате, и если я замечал ему, что Федосья очень тревожится, принимая его пение за вой собаки по покойнику, Андрей начинал петь другую песню про штафирку -- чернильную душу. У него не было совсем слуха, и понятно, что его вокальные упражнения выводили меня из себя, кроме того, что песню о чернильной душе я принимал как личное себе оскорбление. Последнее обстоятельство я, впрочем, скрывал от Андрея самым тщательным образом, так как показать, что меня сердят его насмешки, значило бы доставить ему полное торжество. Я это уже давно понял и нападал на него только за неспособность к пению.

-- Если ты в корпусе будешь так же приятно петь, тебя сразу отучат,-- стращал я его.

-- Не беспокойся!

-- Как же не беспокоиться? ты мне брат, и вдруг тебя задерут до смерти только за то, что ты вместо кадета хочешь быть дьячком. Прогонят сквозь строй -- вот и конец.

Андрея это обстоятельство, кажется, несколько смущало, и он иногда даже переставал петь, обдумывая, чем бы мне ответить. К довершению моих бедствий ему как-то удалось выпросить у отца маленький старый пистолет, который, однако ж, с большим громом разбивал пистоны, и Андрей, поднимаясь в четыре часа утра, заявлял о своем пробуждении пистолетным выстрелом. Я уже подумывал выпросить у отца ружье и тоже стрелять по ночам, но Андрей, истратив все свои пистоны, оставил меня в покое. В этих передрягах прошли незаметно дня три или четыре, и время нашего отъезда из деревни значительно приблизилось.