Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Смуглая муза поэта

Панаев был в целом порядочным, добрым, очень открытым человеком. Воспитанный добросердечными, любящими родственниками, он привык видеть в окружающих только хорошее, вступал в общение с новыми знакомыми с открытым сердцем, без расчета, без задних мыслей. По отношению к друзьям Иван Иванович отличался щедростью. В сложных ситуациях ссужал деньгами, кормил обедами, если нужно – делился своей одеждой… Если он и обижал кого-нибудь, то без злого умысла, по легкомыслию, и потом, осознав промах, казнил себя, каялся – и спешил загладить вину.

Знатный, богатый, красивый молодой человек – мечта всех маменек и девиц на выданье – он не погнался ни за связями, ни за приданым, ни за происхождением, а пожалел, поднял до себя малообразованную девушку из актерской семьи. Легкий характер, легкое отношение к жизни, в противоположность распространенным в ту пору среди образованной молодежи душевным терзаниям, создали ему славу человека приятного, но пустоватого.

Может быть, из-за этого сложилась какая-то крайне досадная традиция рассматривать Ивана Панаева как приживала в «Современнике», которого великий Некрасов держал исключительно по доброте душевной.

Это совершенно не соответствует действительности.

После ухода А.В. Никитенко в апреле 1848 года и до своей смерти Панаев официально числился редактором, и его связи и личные отношения немало способствовали процветанию журнала. Кроме этого, у него имелся собственный раздел, также привлекавший состоятельных подписчиков. Под псевдонимом Новый поэт Панаев писал ежемесячные остроумные фельетоны о петербургской жизни, изначально ориентированные на изображение реальных лиц. Созданный им образ Нового поэта стал предтечей Козьмы Пруткова и других пародийных литературных масок поэтов журнала «Искра». В известном смысле Панаев сформировал новое отношение, даже мировоззрение современного неглупого человека – отстраненное от каждодневной пошлости. В конце 40-х – первой половине 50-х годов именно фельетоны Нового поэта формировали как лицо журнала, его суть – по крайней мере так об этих фельетонах судили соперники, например журналисты «Москвитянина».

Маска Нового поэта – франта и бонвивана, дразнящего серьезных оппонентов скандальным оправданием и воспеванием «низких» житейских радостей, оказалась очень удобной мишенью для тех, кто был не согласен с отрицанием «прекраснодушия» и проповедью уважения к «действительной жизни». Востребованность его юмористических листков напоминала популярность 16-й страницы сатиры и юмора известной в годы застоя «Литературной газеты», которую многие предпочитали критическим восхвалениям произведений соцреализма.

Сатирические описания богемы, ростовщиков и финансовых авантюристов, саркастическая «документальность» стали доминирующей чертой поэтики Панаева-беллетриста. Сам он ее хорошо осознавал и в поздней повести «Внук русского миллионера» (тоже насыщенной узнаваемыми лицами, включая мать самого Панаева) прямо говорил, что не претендует на «творчество», «художественность», предлагает лишь «листки из воспоминаний». Позднее Панаев под псевдонимом Новый поэт издал сборник своих стихотворных пародий (СПб., 1859), пользовавшийся большой популярностью.

И.И. Панаев в 1850-е гг.

Значимость работы Панаева видится даже в том, что, желая унизить «Современник», Ап. Григорьев объявил фельетоны Нового поэта сутью этого журнала: «Не шутя, это главный отдел «Современника». В нем выражается дух, направление и взгляд на литературу… и науки, и критика, и даже отчасти русская словесность существуют в нем только для проформы. Журнал «Современник» собственно заключается в Новом поэте».

Пародия Панаева на романтическую серенаду «Я здесь, Инезилья!» – «Уж ночь, Акулина!» – стала популярной шуточной песней. Известная пародия «Густолиственных кленов аллея», положенная на музыку И.И. Дмитриевым, была принята за подлинный романс.

Кроме литературных претензий, в укор Ивану Ивановичу ставилось и то, что он быстро охладел к очаровательной Авдотье и продолжал вести рассеянную жизнь и волочиться за женщинами нестрогого поведения. Но ведь именно он вызволил ее из «душного подвала» жизни с родителями, создал приятную и комфортную жизнь, ввел в более высокий интеллектуальный круг, нежели тот, в котором она всю свою коротенькую жизнь вращалась. Вероятно, красота, свежесть и наивность жены стали восприниматься таким искушенным ловеласом как данность и уже не давали ощущения счастья. Но, как трезвомыслящий человек, он сознавал, что вечного счастья в браке как чего-то вполне устойчивого нет и быть не может. А всякие умиротворенные пары – это лишь люди, удачно сочетавшиеся свойствами самих натур, и не более того. Возможно, пускаясь в эскапады, он и рассчитывал на понимание женой этой старой истины.