Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Смуглая муза поэта

Впрочем, литературная деятельность отца семейства приносила определенный доход. Он печатался, вел интересную полемику с литературными противниками: с Вс. Крестовским, цинически высмеявшим в романе «Панургово стадо» слепцовскую коммуну, и с Лесковым, изобразившим в очерке «Загадочный человек» Слепцова как соблазнителя неопытных девушек.

Как далека теперь была Авдотья Яковлевна от тех бурь, в эпицентре которых существовала еще недавно, которые и теперь сильно волновали литературную общественность!

А между тем положение «Современника» было опасным. В 1865 году редактор получил два предостережения от цензурного комитета.

Авдотью Яковлевну почти не трогали и рассказы о случившемся позоре Некрасова. Поэт-гражданин на обеде в Английском клубе прочитал хвалебную оду Муравьеву-Вешателю, незадолго до этого жестоко подавившему Польское восстание. Шокированы были все присутствующие, и даже некоторые жандармские и гвардейские офицеры, так как поэт настойчиво требовал кары для тех, кого сам же звал на революционные подвиги. Муравьев слушал с брезгливостью и на вопрос Некрасова, следует ли оду напечатать, холодно ответил: «Не стоит».

Текст этого одиозного произведения не сохранился.

Если Некрасов надеялся таким образом сохранить «Современник» (а именно этими соображениями он объяснял свой поступок), то просчитался. Не помогло и стихотворение «Осипу Ивановичу Комиссарову» («Не громка моя лира…»), спасителю Александра II при покушении на него Каракозова в апреле 1866 года. Российская власть не оценила интеллектуального унижения Некрасова. А на поэта обрушились волны литературного гнева. Бывшие поклонники писали на его портретах «подлец» и отсылали ему по почте.

М.Н. Муравьев

Герцен издевался из Лондона: «Браво, Некрасов, браво!» Фет обзывал его «продажным рабом». «Из самых красных наш Некрасов либерал, // Железный демократ, неподкупной сатирик! // Ужели не краснел, когда читал // Ты Муравьеву свой прекрасный панегирик?» – несколько коряво, но искренне возмущался актер и драматург Петр Каратыгин. Язвил даже консерватор Лесков: «Поэт боялся, чтобы граф не был слаб, и умолял его не щадить виновных».

Некрасов почти трагически воспринимал всеобщее осуждение: «Гроза, беда! // Облава – в полном смысле слова!.. // Свалились в кучу – и готово // Холопской дури торжество, / Мычанье, хрюканье, блеянье // И жеребячье гоготанье – // Ату его! Ату его!» Некрасов мучился, каялся – и обвинял своих обвинителей: «Зачем меня на части рвете, // Клеймите именем раба? // Я от костей твоих и плоти, // Остервенелая толпа».

Но от Панаевой – теперь Головачевой – поэт не получил ни поддержки, ни осуждения. А он так привык обговаривать, обсуждать с этой женщиной свои поражения и победы!

Как оказалось, Авдотья очень вовремя добилась своей части наследства: «Современник» был закрыт в середине 1866 года, после выхода в свет пяти книг журнала. Издание его было прекращено по настоянию особой комиссии, организованной после покушения на Александра II. Это значило, что Панаева-Головачева лишилась доходов от будущих выпусков журнала.

Весть, конечно, была огорчительной, но она приняла ее со смирением.

Для нее сейчас весь мир сосредоточился в дочери. Потерявшая в прошлой жизни четверых детей, она тряслась над своим единственным ребенком. Здоровье девочки, ее настроение, ее развитие – это единственное, что волновало мать. Она обрела смысл жизни. Наступившее наконец исполнение желаний смягчило непростой нрав, сделало ее мягче, терпимее. Все эмоции растворялись в обожании дочери. Молодого мужа несколько утомляла такая одержимость любимой женщины. Большая разница в возрасте супругов также создавала сложности, которых они не сумели предвидеть в упоении страсти. Разность взглядов, привычек, общего уклада жизни объясняет постепенно возрастающую между ними холодность.

Вскоре новое увлечение захватило непостоянного Аполлона, и он ушел из семьи.

Некрасов, подвергшийся форменному остракизму, в буквальном смысле бежал из Петербурга в Ярославль. Там он познакомился с молодой вдовой немецкого инженера-механика, оставившего ей хороший дом. Ее звали Прасковья Николаевна Мейшен (урожденная Максимова).

Сестра поэта Анна рассказывала: «Наружность ее была довольно интересна, особенно – большие черные глаза, но, в общем, при маленьком росте и безвкусных костюмах она не производила никакого впечатления. Прасковья Николаевна проводила время в чаепитии с вареньем, медом, пастилой и т. д. Этими яствами уставлено было целое окно».

Относительно Мейшен имеются две прямо противоположные версии.

Согласно первой, наиболее распространенной, простоватую провинциалку не интересовали ни музыка, как Селин, ни литература, как Авдотью, ни тем более политические вопросы, но ее животный магнетизм поманил поэта и на время отвлек от самобичевания. Чувства вспыхнули, опять проснулась надежда на новую жизнь (ведь ему всего 47 лет!), и он вернулся в Петербург с новой избранницей.