Николай Островский

Администрация санатория № 5 на Старой Мацесте в Сочи разрешила мне ночевать в дежурной комнате медсестры — с условием, что я буду помогать санитаркам в уборке палат и полностью обслуживать больного Островского. Для этого я и ехала. Мы были рады, что все так устроилось. Иногда за свою работу я получала обед. Это уже совсем хорошо.

Закончив работу, после завтрака и обхода врача я укладывала Николая на коляску и увозила в горы подальше от шума. Устанавливала коляску в тени деревьев, а сама устраивалась рядом на траве. Мы отдыхали, читали, строили планы на будущее.

Тогда Николай немного еще видел. Мог двигать руками. Он всегда имел при себе небольшое зеркальце: если слышал чьи-то шаги, с помощью зеркальца смотрел, куда идет человек. Нс к нему ли?

Но вначале он сторонился людей. Не хотелось удовлетворять их любопытство, выслушивать соболезнования: «Ах бедный! Такой молодой! А кем ему приходится эта молодая женщина?..»

В определенные часы я сопровождала его на лечебные процедуры. Ехать надо было недалеко — минут пять на линейке, но приходилось помогать санитарам. Укладывать больного на линейку, поддерживать его во время езды. Санаторий находился на горе, и дорога спускалась довольно круто. Дежурила я и в процедурной: няни не имели возможности сидеть около Николая. А оставить его одного было небезопасно: принимая ванну, он мог захлебнуться, кроме того, следовало следить за глазами: сероводород, особенно сильно выделявшийся из горячей воды, обострял боль в глазах, и их нужно было больному вовремя завязать.

Все это было сложно, трудно для Николая, но он находил в себе силы, шутил с сестрами, советовал им не возиться с таким «барахлом», как он… Ванны приносили небольшое облегчение. Островский повеселел. А я получила новое задание: узнавать о людях, приезжающих на лечение.

И появились люди, которые как воздух были необходимы Островскому.

Однажды ко мне подошла женщина лет тридцати пяти. Осторожно, по-матерински стала расспрашивать об Островском. Вообще меня всегда раздражали такие расспросы, но эта женщина вызвала у меня симпатию. Случилось так, что и Островский ее заметил: он обратил внимание, что она сторонится шумных компаний. Вскоре они познакомились. Это была Александра Алексеевна Жигирева, Шурочка-металлистка, как ее звали в Ленинграде.

С этого времени Александра Алексеевна стала нам вроде второй матери: она неустанно следила за нашей жизнью, поддерживала нас морально, а иногда и материально.

Несколько слов о ней.

Старая коммунистка, подпольщица, член партии с 1911 года. Небольшого роста, сутуловатая. Одета очень скромно: почти всегда в одном темно-синем платье с белым воротничком. Голова повязана светлой косынкой, из-под которой видны темные, гладкие, коротко подстриженные волосы. На круглом скуластом лице небольшие глаза. Тихая, скромная. Лечит ноги. Много позже мы узнали, что это результат ссылок, тюрем.

Вскоре после знакомства с Островским Жигирева по его просьбе рассказала о себе:

— Отец мой, рабочий, был беспартийным. Но предоставлял свою квартиру для встреч подпольщиков-революционеров. Я, двенадцатилетняя девочка, по заданию отца приглашала их на эти встречи. В 1908 году пошла работать на конфетную фабрику, там же вступила в РСДРП. В 1915 году была арестована и выслана в Сибирь, где пробыла до 1917 года. Работая в подполье, я познакомилась с Клавдией Николаевой[19] после Октябрьской революции, когда Владимир Ильич Ленин жил в Смольном, моя мама, Васса Степановна Дмитриева, работала в Смольном уборщицей. А отец мой был там истопником. Мама работала в Смольном вплоть до отъезда Ленина в Москву… Надежду Константиновну я видела, когда бывала у мамы.

Теперь все свободное время Александра Алексеевна проводила с Островским.

В ту пору Жигирева работала на заводе в Ленинграде, заведовала женотделом, была членом бюро парткома.

…Она сохранила свыше ста писем Островского и родных о нем — своеобразную летопись его жизни с 1928 по 1936 год.

Вскоре в санаторий на лечение приехал Хрисанф Павлович Чернокозов. Его поселили в палату к Николаю.

Коренастый, пышноусый, с большими рабочими руками, неразговорчивый и хмурый, он, казалось, весь ушел в болезнь и выглядел много старше своих сорока трех лет. Гангрена обеих ног уложила его в постель. Предстояла ампутация.

Чернокозова сопровождала жена, Прасковья Андреевна, в противоположность ему живая, веселая, энергичная. Прасковья Андреевна бывала с мужем и в ссылке, скиталась с четырьмя детьми, прятала Чернокозова по подвалам в городах, где он не имел права проживать. Обманывала шпиков, с ребенком на руках наводила их на ложный путь, спасая мужа.

Островский привязался к Чернокозову как к отцу. Он и называл его «батькой», да и по возрасту годился ему в сыновья.