Николай Островский

Напротив Островского лежал молодой человек с густыми черными бровями; видно было, что он не одобряет шуток в адрес Николая и его молодой жены. За Николаем этот человек наблюдал с большим вниманием, угадывал его желания, приходил на помощь. Часто я заставала его около Николая за чтением или беседой. С моим появлением он деликатно уходил «к себе», укладывался и, как дежурный на своем посту, внимательно следил за происходящим.

Я спросила Николая:

— Кто этот парень, который буквально не спускает с тебя глаз?

— Миша Финкельштейн. Замечательный, любознательный, начитанный студент. Мне с ним интересно: иногда спорим, иногда мирно беседуем. Ты не думай, что он такой тихий и молчаливый, каким ты его видишь, он боевой парень, уж если возьмется за какое-нибудь дело — доведет до конца. И в спорах не уступает, если чувствует, что прав. Мне такие люди нравятся. Скучно разговаривать со слюнтяями, которые только и знают, что жалуются на всех и на все.

Михаил Зиновьевич Финкельштейн оставался другом Николая Островского до конца его дней.

Возвратившись в Сочи, Островский часто писал Михаилу, засыпал его разного рода поручениями.

«Я своих друзей не забываю, тебя в особенности. Недавно пережитая борьба за жизнь и твое в ней горячее участие и все предыдущее никогда не изгладят из моей памяти образ того, кто стал моим большим другом… Хочу, чтобы ты почувствовал пожатие моих рук…»

«Не дрейфь, Мишенька, наша берет, и никаких гвоздей. Пиши, чертяка, чаще, на ходу, в трамвае, в милиции, куда бы тебя ни занесла нелегкая, везде пиши…»

«У нас весна, солнышко греет, соловьи и прочая пичуга — в общем, весь аппарат лирических антимоний насвистывает и прочее. Одним словом, жизнь расцветает, и никакая гайка. Не дрейфь, Мишенька, пока я жив, ты обеспечен… всякого рода нагрузками, поручениями, спасением погибающих, перевозкой больных и всякого рода хождениями по мукам. Удовольствие не из приятных, но такая уж у тебя судьба…»

В 1934 году, когда в связи с работой над романом «Рожденные бурей» Островскому необходимо было съездить в Москву — для сбора материала, он писал Михаилу:

«Если бы ты знал, до чего мучительно хочу я в Москву, это стремление овладело мной целиком. Я прямо сплю и вижу Москву.

Братишка Миша, ты человек бывалый, испытанный боец и великий спец в прошибании тупиков. Скажи, положа руку на сердце, выйдет ли что реальное из всех этих действий, или мне надо забыть дорогу в центр Союза и загнать мечту кулаками в долгий ящик и начинать работу в этих условиях начинающейся осени и бесконечных дождей, ибо жить-то надо и, значит, надо работать, ибо жизнь — это труд, а не копчение неба».

И тут же шутливые слова: «Братишка Миша, дай подержать свою лапу, будь нежен к своей жене, ибо жена — это не означает исчадие ада, а существо, данное нам природой для нежного и осторожного обращения.

Миша, в душе у меня немножко грусть, потому что я хочу в Москву… Мендель Маранц сказал бы: «Дурак, почему у тебя пет дяди управдома?»

Не дрейфь, Мишенька, жизнь — это такая штуковина, где ночь сменяется пламенным ураганом, и мы еще заживем с тобой, споем на пару: «Рахиль, ты мне дана небесным провиденьем…» Будьте бодрее, братишки, живите дружно, ибо дядя Коля — за единство рабочего класса.

Преданный вам Колька, бузотер, но все же артельный парень, «свой в доску», не литературно, но факт».

И в 1935 году:

«Я жив. Болезнь побоку, работаю, как добросовестный бык. От утра до позднего вечера, пока не иссякнет последняя капля силы, — тогда засыпаю спокойно, с сознанием, что день прожит как следует…

Я с головой ушел в работу. Все для нее. Да здравствует труд в стране социализма!

Братишки, знайте, что я вас никогда не забываю. Но если бог еще не слеп, то он видит, что я не лентяй.

Я спешу жить, помните это, и, как хорошая боевая лошадь, спешу доскакать к финалу скорей, чем из меня выйдет дух.

Я счастливый парень — дожить до такого времени, когда некогда дыхнуть, когда каждая минута дорога. Знать, что все прошлое вернулось, — борьба, труд, участие в стройке, радость победы, горечь поражений. Разве это не счастье?

Приложите руку к моему сердцу, оно гвоздит 120 ударов в минуту — до чего у нас стало хорошо жить на свете!

Не хворай, Мишенька. Идет лето, а с ним солнце московское, золоче цветов и возрождающейся земли. Горячий первомайский привет. Жму ваши руки, чертенята».

После того как Николай был положен в клинику, встал вопрос, где же мне жить. Первое время я ночевала в конторе Ярмарочного комитета, но долго оставаться я там не могла. С помощью Краснопресненского райкома комсомола устроилась работницей на консервную фабрику и сняла угол в Кускове, в пригороде Москвы.

Теперь у меня были две заботы: Николай и фабрика. Далекое загородное пристанище заставляло меня вертеться подобно белке в колесе.

Вечерами я поздно засиживалась в клинике, опаздывала на последний поезд и, идя домой по шпалам, отдавала темной ночи свои слезы и тяжелые думы… Иногда я ночевала на вокзале.