Николай Рерих

Пишет их на восходе, когда долины еще погружены в тень, а вершины уже позолочены восходящим солнцем. На закате, когда долины уже погружены в тень, а вершины долго светятся во мраке, как тлеющие угли. Ловит утренние и последние лучи на вершине Канченджанги. Передает сияние ледников Панда Дэви и Эвереста-Джомолунгмы. Пишет горы во все времена года, во все времена дня. Выделяет, высветляет, оттеняет объемы гор и плоскости склонов, зубчатость вершин на фоне бескрайнего розово-голубого неба. Горы воплощают вечную неподвижность и вечное движение. Недвижны объемы, уступы, вершины — меняются их цвета, тени, никогда не повторяется освещение. Неподвижное становится изменчивым, изменчивое — вечностью.

Горы не отделены от воздуха, от неба, облаков, но сливаются воедино, меняются вместе с ними. Так и воспринимает их художник — единение гор и неба, облаков и теней их на склонах гор. Не в воображении его, а в реальности являлись все эти бирюзовые и розовые небеса, синие тени на бурых склонах, голубой отблеск на белых ступах-субурганах, на наклонных стенах монастырей-крепостей. Как до Клода Моне люди словно бы не видели лондонских туманов, сквозь которые проступают контуры зданий, до Левитана не видели тяжелую, словно застывшую осеннюю воду подмосковной речки — так до Рериха словно и не видели вечной недвижности гор и вечного изменения гор, синих теней, фиолетовых далей, ослепительных оранжевых, алых отблесков закатного солнца на вечных снегах.

Верещагин писал Гималаи, подробно передавая всю реальность первого плана, травы, очертания деревьев, почву, камни, отблеск солнца на вершинах. Метод Рериха не то чтобы был хуже или лучше, — он просто иной. Он как бы не видит, отсекает первый план, реальность равнины, трав, растений. Он смотрит вдаль, вверх, увлекает взгляд зрителей от коричневой тяжести предгорий к синей, фиолетовой дымке хребтов. Хребты встают все выше, выше — и над ними, завершая высоту и смыкая ее с небом, высится безмолвие и чистота вечных снегов. Вечное — эпитет, всегда применяемый к Гималаям и вообще к горам вечных снегов, — слилось с самой живописью художника, которого называют: «Мастер гор».

Он воплотил вечность гор, слил их реальность со стремлением человека к вечности, к познанию, к вершинам. Поэтому Рерих вспоминается везде, где встают перед путником синие хребты и снежные вершины, — в Кордильерах и в Альпах, на Кавказе и на Тянь-Шане, на Алтае и в экваториальной Африке, где никогда не бывал художник. Картины Рериха живы для всех, бывавших в горах. Но горы гор для него — Гималаи.

Прав индийский художник Кумар Хальдар: «Нигде так не было отображено величие Гималаев, как в творениях Рериха».

Все его гималайские циклы — это не просто горы, но образы, можно сказать — портреты реальных гор и хребтов, утесов и ледников. Канченджангу узнает тотчас житель Дарджилинга, Трансгималаи — обитатель долины Кулу, ледниковые истоки Брахмапутры — тибетский паломник. Прав сам художник:

«Убедительность, это магическое качество творчества, необъяснимое словами, создается лишь наслоением истинных впечатлений действительности. Горы везде горы, вода всюду вода, люди везде люди. Но тем не менее, если вы будете, сидя в Альпах, изображать Гималаи, что-то несказуемое, убеждающее будет отсутствовать». Он изображал Альпы — в Альпах, Гималаи — в долине Кулу. Он писал этюды и законченные картины в горных долинах, над горными реками, в селениях горцев. Мог повторить их впоследствии, мог писать многие варианты, но в основе их всегда было живое зерно, впечатление реального заката или лунной ночи в горах. И звучащие для нашего слуха экзотично непонятно названия — Лахуль, Санга-Челинг, Шекар-Дзонг, Гундла — это просто названия реальных местностей, где встали над горами тибетские монастыри, где караваны идут через перевалы.

Как всегда, живопись Рериха определяется реальностью. И как всегда, живопись Рериха определяется впечатлениями, ассоциациями в области старинного искусства и литературы, современного искусства и литературы. Он может повторить гимны — вопросы Ригведы, божественной книги ариев: «Кто видел первое живое существо? Откуда явилась душа, когда лишенная костей породила наделенного костями, когда жизнь и кровь возникли из земли? Кто спросит об этом у мудреца?» Он может повторить строки «Махабхараты»:

«Из мук неутолимой жажды возникает страданье;
     из мук страданья возникает счастье.
От счастья рождается страданье; и так страданье
          снова и снова…
Прямое следствие счастья — страданье;
страданья прямое следствие — счастье…»