Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы

Такая несправедливость вполне понятна ввиду слишком высоких требований, которые критик, воспитанный на образцах западной словесности, ставил словесности нашей, еще очень юной; а также ввиду того бесспорного факта, что лучшие наши писатели начала XIX века, действительно, обращали мало внимания на современную им жизнь и в своих творениях предпочитали прошлое или иноземное своему и настоящему. Критик имел некоторое основание жаловаться на то, что Жуковский, Пушкин, Грибоедов и иные сильные так мало успели сказать о той жизни, одним из лучших украшений которой они были. Белинский был прав, когда в 1834 году заявил категорически, что «у нас нет литературы». Он отлично знал цену некоторым высокохудожественным произведениям нашей словесности того времени, и он хотел сказать только, что связь этих произведений с нашей действительностью, с нашей русской жизнью могла бы быть более тесной.

Прошло десять лет с того времени, как Белинским было сделано это смелое заявление, в котором он только повторил то, что до него говорили почти все критики, – и перед русским читателем лежало полное собрание сочинений Гоголя. Как с ними сосчиталась критика и удовлетворили ли они ее?

Прием, оказанный сочинениям Гоголя и в особенности его «Мертвым душам», свидетельствует очень ясно и определенно о необычайно сильном впечатлении, какое новый художник произвел на своих современников. Силу его таланта почувствовал каждый, и даже те критики, которые встретили Гоголя бранью, и они были поражены этой силой и, может быть, потому-то с таким забвением здравого смысла и выругались. Другие, под обаянием первого впечатления, вознесли автора до небес.

Останавливаясь перед этим резким разногласием судей, один критик писал: «Гоголь именно потому и является у нас чем-то загадочным, что наука, объемлющая все стороны искусства его, едва по частям промелькнула перед нами. Оттого одни смотрят на Гоголя с энтузиазмом, другие хулят его донельзя»[289].

На первый взгляд, действительно, могло показаться, что критики разошлись в эстетической оценке произведений Гоголя: так много и так часто говорили они о красоте или безобразии его языка и стиля, о законченности или неполноте его образов, об их большей или меньшей типичности… Но на самом деле источником восторгов или раздражения критиков было вовсе не обманутое или удовлетворенное эстетическое чувство. Критики спорили, потому что никак не могли согласиться, что произведения Гоголя на самом деле «народны», что в них-то и кроется искомая и желанная народность, что в них правда жизни вполне совпала с правдой творчества. Эта главнейшая заслуга творчества Гоголя стала выясняться критике лишь постепенно.

Некоторым судьям, воспитанным на сентиментальных и романтических традициях, реализм Гоголя, полный иронии, был противен сам по себе, как оскорбление, которое автор будто бы нанес искусству; и вообще мало было читателей, которые могли понять истинно глубокий и печальный смысл «этих карикатур в стиле Гольбейна», этой «пляски смертей», как князь Вяземский остроумно назвал «Мертвые души»[290]. Но с другой стороны, нашлись и справедливые судьи, которые не успели только на первых порах вполне высказаться.

Перескажем некоторые наиболее характерные критические отзывы о сочинениях Гоголя и преимущественно о «Мертвых душах», чтобы убедиться, насколько сильно были задеты и поражены словами художника умы его читателей.

«Мертвые души» и первое полное собраний сочинений Гоголя увидели свет в годы, мало благоприятные для критической мысли. Эта мысль в 20-х годах и в начале 30-х была менее опытна, но зато более разнообразна. К 1842 году многие органы, вносившие большое оживление в журналистику, прекратили свое существование.

Умерли частью естественной, а частью насильственной смертью «Вестник Европы», «Московский телеграф», «Московский вестник», «Телескоп» и «Молва», «Европеец» и «Московский наблюдатель». Некоторые из критиков, писавших в этих журналах, продолжали свою деятельность в иных периодических изданиях, а некоторые совсем замолкли – и притом самые смелые и наиболее талантливые. Пушкин и Веневитинов скончались; Марлинский и Кюхельбекер были сосланы; Киреевский и Надеждин после погрома «Телескопа» и «Европейца» замолчали на долгие годы; Вяземский писал очень мало и от боевой критики, в которой он сыграл такую видную роль, стал сторониться. Смерть или молчание таких лиц было большой потерей.

Возникли, правда, новые органы, но они старых не заменили. В Москве около «Москвитянина» сгруппировался кружок славянофильский, и присяжным критиком журнала стал Шевырев – прежний сотрудник «Московского вестника» и «Московского наблюдателя». Годы не выработали из него хорошего критика: пыл и жар, который отмечал его юные статьи, слегка выдохся, и патриотическая тенденция его образа мыслей возросла и очень мешала правильности его суждений.