Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842

«Если рассмотреть строго и справедливо – что такое все написанное мною до сих пор? – говорил он Жуковскому, только что переехав русскую границу. – Мне кажется, как будто я разворачиваю давнюю тетрадь ученика, в которой на одной странице видно нерадение и лень, на другой нетерпение и поспешность, робкая, дрожащая рука начинающего и смелая замашка шалуна, вместо букв выводящая крючки, за которую бьют по рукам. Изредка, может быть, выберется страница, за которую похвалит разве только учитель, провидящий в них зародыш будущего. Пора, пора, наконец, заняться делом. О! какой непостижимо изумительный смысл имели все случаи и обстоятельства моей жизни!»[206]

Так не станет писать человек, который бежит из отечества, негодуя на непризнавших его соотечественников, и Гоголь скоро простил им обиду и недовольство с них перенес на себя. Продолжая издеваться и острить над некоторыми вожаками того ходячего мнения, которое было к нему так несправедливо, которое умышленно или неумышленно криво истолковало его намерения, наш странник позволял себе иной раз сказать жесткое слово о России, но все время думал о ней, собирал о ней самые тщательные сведения, трудился ради нее и очень скоро стал ей говорить то же самое, что говорил раньше и за что был так огульно обруган.

Любовь к отчизне возрастала в нем за границей, и дальность расстояния и длительность времени на нее не имели влияния. Наоборот, он издали стал любить родину больше. Для его романтического сердца ее общие очертания стали милее ее деталей, которые он, однако, вырисовывал с такой неподражаемой правдой как раз в эти годы своей заграничной жизни. Но странно, любя родину в мечтах, он тяготился встречей с нею. Когда после трехлетнего пребывания в чужих краях он, по семейным обстоятельствам, должен был провести конец 1839 года и начало 1840 года в Москве и Петербурге, он ехал домой с большой неохотой, ему было грустно, и он чувствовал себя в России не на месте; свое состояние он называл «ужасно бесчувственным и окаменевшим», «бедная душа его не находила себе на родине приюта», он друзей просил «выгнать его из России», и, действительно, не досидев и года, он ее снова покинул[207]. Положим, он был в эту осень и зиму 1839–1840 года болен и расстроен разными семейными неприятностями, преимущественно финансовыми, но едва ли его нытье может быть объяснено только этими причинами. В Москве и в Петербурге в 1839–1840 годах он был окружен людьми, ему близкими, у него завязались новые сердечные связи с членами аксаковского кружка, ни с какими неприятностями литературного свойства ему считаться не приходилось, – и все-таки он скучал и томился и не мог работать. А между тем за границей он всегда чувствовал большой подъем творческой силы, что подтверждается и количеством, и качеством начатых, переделанных и законченных им произведений. Суета заграничной жизни, встречи и проводы знакомых, новые отношения, быстрая смена впечатлений не мешали его работе. Даже дорога, и та действовала благотворно на его бодрость физическую и духовную. Дорога – как он признавался – была ему необходима и приносила большую пользу его бренному организму; она была его единственным лекарством; он шутил и говорил, что с радостью сделался бы фельдъегерем, курьером, чтобы как можно дальше скакать, хоть на русских перекладных, в Камчатку[208].

Вообще в эти шесть лет заграничной жизни много непонятного и странного подмечаем мы во внешнем образе жизни и в настроениях и мыслях нашего писателя.

Коренной русский человек, мало подготовленный к тому, чтобы разобраться в новых впечатлениях, он как-то внешним образом сживается с чужой обстановкой, от которой ему тяжело, однако, оторваться и которую он страстно любит, несмотря на то, что в общем течении окружающей его новой жизни он не участвует; но одновременно с этой любовью к новой обстановке он сохраняет, однако, все свои прежние духовные симпатии к родине, все больше и больше любит Русь и не теряет зоркости взгляда даже на мелочи этой родной, теперь далекой от него жизни.

Романтик, с сильным тяготением к религиозности, большой эстетик и любитель старины, он живет среди природы и людей, с рождения воспитанных в этих романтических чувствах, среди обстановки, наиболее благоприятной для их развития, – и он все-таки остается в творчестве своем самым последовательным реалистом, теряет на время всякий вкус к романтическому в искусстве и под итальянским небом в мечтах объезжает с Чичиковым самые прозаические уголки России по самой прозаической надобности.