Никон

— А ты, голубушка, что помалкиваешь? — спросила Анна Ильинична полковничью жену Любашу. — Али кушанья боярские тебе в такое удивление, что и слова все позабыла?

Федосья Прокопьевна побледнела от такой высокомерной глупости, но как царицыну сестру на место поставить?

— Правда истинная! Всё мне в новинку за таким столом, — ответила с улыбкой Любаша. — А слова мои при мне. Только они глупые, не боярские.

— А расскажи нам, голубушка, чем вы, жены служилых людей, тешите себя в праздники? — продолжала допрос Анна Ильинична.

— У нас праздников мало. Работаем, хозяйствуем помаленьку. Неделю назад, на Леонтия, огурцы садили, рябину замечали. На Феодосия — рожь.

— Как это — рябину замечали? — не поняла Анна Ильинична.

— Если в приметный день цветов на рябине много, то овсы хорошие будут. Нынче как раз рябина вся в пене от цветов. А на Феодосия рожь должна колос дать. Она ведь две недели зеленится, две недели колосится, две недели отцветает, две недели наливает, а там уж и две недели подсыхает. Еще у нас на Феодосия скотину печеными сочнями кормят, чтоб плодилась хорошо… Ну да разболталась я. Мне вас, больших людей, послушать.

— А ты еще скажи! Уж очень это презанятно — зеленится, колосится! — потребовала Анна Ильинична.

— Могу еще, коли желаете слушать, — снова улыбнулась Любаша, взглядывая на напрягшееся лицо Федосьи Прокопьевны. — Нынче третье, а первого восход солнца смотрят. Восход был на пасмурное небо, а это обещает хорошую коноплю да долгий лен, зато рожь будет не так обильна. В нынешний день течение ветров замечают.

— Ну и что сказали тебе ветры? — спросила Анна Ильинична.

— Сырая погода будет, ветер нынче — сиверко.

— Откуда же ты все знаешь?! — удивилась Долгорукая.

— Свекровь научила. Земли у нас было мало. Вот матушка и говаривала: «Нам с погодой прошибиться нельзя. Прошибемся — наголодуемся». Потому все замечала, стариков любила спрашивать, с нищими беседовала. Соберет всех в горнице, кормит и спрашивает.

— Скажи-ка мне чего-нибудь наперед, я Марию-сестрицу удивлю, — попросила вдруг Анна Ильинична.

— Восьмого, на Федора Стратилата, если гром и молния будут — худой вестник. Сено замочит. Если большая роса будет, то лето жди сухое, но льну и конопле урону не станет. На Тимофея, десятого, к голодному году — мыши по чуланам стаями бегают. Бывает, что и земля стонет.

— А ты про хорошее скажи. — Анна Ильинична уже не насмехалась над бедной полковничихой, черные глаза ее сияли любопытством.

— На Мефодия, двадцатого, примета есть. Коли над озимым хлебом паутина или мошкара — жди на этом месте перепелов.

— Ну зачем это мне перепела? — закапризничала Анна Ильинична.

— Тебе-то, конечно, не надобны, у тебя все есть, а охотники такие места ищут и сидят во ржи до самой ночи, белого перепела ждут. Белый перепел хозяин всех перепелов. Великой данью от охотника откупается.

— А не желаете ли посмотреть павлинов? — спросила гостей Федосья Прокопьевна.

Все пожелали, и очень боярыням повезло, потому что все четыре самца раскрыли хвосты, и Любаша простодушно воскликнула:

— Я нынче как в тридевятом царстве!

Посидели боярыни в теремке молча, послушали райское пение заморских птиц.

— А не пора ли тебе к гостям выходить? — спросила Анна Ильинична хозяйку, и та встрепенулась, поспешила в дом переодеваться.

Мужчины праздновали отдельно, но хозяйка должна была каждого гостя почтить выходом.

В розовом шелку да атласе поздравляла чашей Федосья Прокопьевна старшего на пиру Бориса Ивановича Морозова.

— Как заря утренняя! — воскликнул боярин, любуясь невесткой.

К князю Долгорукому Федосья Прокопьевна вышла в изумрудном наряде с изумрудными пуговками. И зеленое тоже было к лицу молодой боярыне.

Царева ловчего Матюшкина она приветствовала в тяжелом золотом, византийской работы одеянии.

— Ах, еще бы чеботы из пурпура — была бы ты императрица царьградская, — снова не смолчал Борис Иванович.

В четвертый раз к брату Федору вышла она в белом атласе, в жемчужном кокошнике. И молчали мужчины, изумленные благородством и красотою супруги Глеба Ивановича.

А в пятый раз для поцелуев она вышла к столу вся как маков цвет. Целовали ее гости по очереди, и дарила она их усольскими чашами из белой эмали, с тюльпанами и травами и лебедями на дне.

Разъехались гости, довольные угощениями, а Борис Иванович остался. Любил он тихим вечером беседовать с умницей Федосьей Прокопьевной.

6

По свече сползала тяжелая капля воска.

— Мыслю, что мир устроен вот как эта свеча, — сказал Борис Иванович, блестящими молодыми глазами глядя через огонь на Федосью Прокопьевну. — Жизнь праведников горит и тает. Но свеча погаснет, а свет праведников не растворяется в бездне мира. Он есть незримый камень в светоносных палатах царства Божьего.

— Выходит, что грешники горят в аду, а святые — в свету? — чуть не шепотом спросила Федосья Прокопьевна.

— За истину гореть не страшно! Нет! Не страшно!

— А коли подумать — все мы горим. Иной раз мне до слез жалко бывает дней. — Федосья Прокопьевна готова была расплакаться. — Ты подумай, Борис Иванович. Родится день, светлый, добрый, ан и нет его.