Никто

— Но они чересчур изменчивы, чтобы я могла уловить то, что таится в их глубине. Да ты напрасно считаешь меня волшебницей. Скорее бы Тиресий, блуждающий по царству теней, мог тебе что-то об этом сказать. Думаю, Цирцея тебе поможет, как прежде.

— Я знаю лишь, что мне суждено умереть на суше, что смерть придет ко мне не на море.

— Стало быть, могила у тебя будет достойная.

— Да только — на какой суше?

— Любая будет прославлена тобой.

И опять после долгой паузы:

— Так ты полагаешь, что твой будущий муж долго не проживет?

— Я хотела бы ошибиться.

— А если?

— Сегодня я его люблю, потому что вижу в нем олимпийского победителя.

— Ну конечно, если он такой замечательный бегун, как вы говорите, почему бы ему не завоевать лавровый венок?

Евриклея коротко рассмеялась.

— Не слишком ли прыток он будет и на твоем ложе?

— Поверь, он в этом деле на диво искусен.

— Охотно верю, ты — арена с большим опытом. И надеюсь, еще не один атлет по ней побегает.

— Почему ты говоришь это с оттенком досады, даже презрения? Разве сам ты мало побегал, как ты выразился, по этой арене? Знаю, ты тоскуешь по чародейке Цирцее, ну что ж, скоро отыщешь и ее и ее ложе.

— Когда ты себе взяла этого мальчика?

— Однажды он шел к тебе за приказаниями, а я уже знала, что ты собираешься уехать. Вот и сказала ему, чтобы он, исполнив твое распоряжение, заглянул ко мне.

— Что я хочу сделать Евмея управляющим моими владениями, а в случае его смерти — Ноемона, это ты тоже знала?

— Ноемон не преминул передо мной похвалиться. Но он и не скрывал, что для него находиться при тебе дороже, чем надзирать за твоим имуществом.

— И ты желаешь…

— Желаю, чтобы ты обнял меня и сделал то, что привык делать.

— Я не так выразился. Не желаешь. Ладно. Пусть так и будет. Спрошу по-другому. Почему ты видишь смерть в глазах Ельпенора?

— Избранники богов умирают молодыми.

— Ты не богиня.

— Для него — богиня. Я не хочу, чтобы он старился у меня на глазах.

— А ты на глазах у него. А если ты ему родишь сына?

— Не рожу.

— Ах, так! Значит, я оставляю царство без уверенности в его судьбе.

— А когда ты уезжал молодым, была у тебя уверенность?

— Я был молод! Я оставлял сына, наследника. Да и мог ли я предвидеть, что буду отсутствовать двадцать лет?

— И теперь на какой срок ты рассчитываешь? Навсегда?

— Я этого слова не знаю.

— А как же с горбом? Разве горбатый не обречен навсегда нести свой горб?

— Тебе что, горбун приснился?

— Почему он должен мне сниться? Тут у нас по городу их несколько ходит.

— С горбом навсегда. А если горб растет внутри?

— То, чего люди не видят, о чем не знают и не догадываются, того нет.

Одиссей рассмеялся.

— Горбатая!

Она, тоже смеясь, отвечала:

— Мой стан все еще прям и гибок, такой, как ты любишь.

32. Погрузка корабля шла медленно и вяло. Собралось, правда, множество юнцов, жаждущих дела и проворных, но их суетливость и шум, который они поднимали, лишь усиливали беспорядок, а толку от них было мало. Слуги везли на ослах и мулах глиняные бочки с вином, муку в прочных кожаных мешках, запасы вяленого мяса в больших сосудах, ароматное оливковое масло и сундуки с одеждой; еще везли ценные при любых обстоятельствах золото и медь и, наконец, оружие — луки, копья, дротики, мечи, а также доспехи, шлемы и щиты. Хуже было с погрузкой всех этих богатств на высокую палубу корабля. Сложив привезенное на берег, слуги спешили домой, где их ждала неотложная работа — погода стояла жаркая, хлеба быстро созревали, и с жатвой нельзя было медлить.

Одиссеев корабль стоял у причала — стройный, изящный, послушный рулю, с высокой сосновой мачтой, укрепленной в центре корпуса, но белый парус еще не был поднят канатами из скрученных ремней. Впрочем, длинноволосые гребцы в кожаных гетрах уже сидели на скамьях и держали весла, точно лишь ожидали знака славного вождя, чтобы начать мерно грести. Так приказал Одиссей.

Сам царь стоял несколько в стороне, время от времени отдавая распоряжения, однако он скоро заметил, что в надзоре за работами ему ловко и без заметных усилий помогает юный Ноемон, быстрый, как крылатый дух, наводя порядок там, где поднималась суматоха, отгоняя крикливых, путающихся под ногами мальчишек, подбадривая медлительных и умеряя поспешность, с которой иные слуги хотели бы избавиться от привезенных грузов.

Но не его искал Одиссей нетерпеливым взором в шумной толпе, собравшейся на берегу. Царь отвечал на приветствия и сам первый приветствовал тех, кто вскоре должны были стать его спутниками в плаванье, однако ждал он еще своего шута, будучи уверен, что во время этих приготовлений, а также свадебного пира, столь неожиданно для народа назначенного на завтрашний день, Смейся-Плачь не может не появиться, и не потому, что он был в числе отправляющихся в плаванье, а скорее потому, что он — так полагал Одиссей — не мог бы себе отказать в удовольствии поиздеваться в минуту столь неподходящую и все же столь удобную для осмеяния. Но хотя Одиссей последним покинул пристань и у корабля остались только вооруженные стражи, он, медленно направляясь к дому через виноградники, нигде шута не встретил.