Никто не выживет в одиночку

Отец участвовал в профсоюзном движении. Он говорил так, когда они проигрывали какую-нибудь очередную схватку и основательно выпив.

Приходил, будил Гаэ, бормотал что-то на его подушке, словно та была исповедальней, открытой двадцать четыре часа в сутки.

На следующий день шипел, словно кобра.

Садился на трибуну футбольного поля, когда Гаэ играл. В облегающих штанах и ковбойских сапогах. (В его присутствии Гаэтано боялся промахнуться по мячу, в страхе, как бы отец не разозлился.)

А тот орал с трибуны:

«Пасуй, беги, отрывайся!»

«Мы выиграли, папа!»

Счастливый, с рюкзаком за плечами.

«Что это за команда, ваши противники? Как ватные. Ты обыграл вату».

Смеялся: «Все лучше, чем ничего».

Как можно говорить сыну «все лучше, чем ничего»? Эта присказка каждый раз возвращается к тебе, когда ты довольствуешься малым, не борешься до конца.

Когда тебя задабривают.

И вместо того, чтобы злиться, бросаться на него, думаешь сам: «Все лучше, чем ничего».

Он оглядывается, хватает воздух. Задыхается. Не понимает, что с ним. Внезапный порыв, который ему прекрасно знаком. Возненавидеть мир и себя самого на одно длительное мгновение и улыбнуться.

Теперь ему кажется, что никто его не уважает.

Вспоминает мальчишек, которые удерживали его посреди раздевалки. Бросали его маленькие ботинки в унитаз.

Он развился поздно, долго оставался ребенком среди своих ровесников. Розовая пипка, маленькие ручки. На школьных фотографиях он вставал на телефонные книги, чтобы казаться чуть выше ростом. Потом резко вырос, но это уже в лицее. Слишком поздно, чтобы вернуться назад, оказаться в той раздевалке и окунуть головой в унитаз своих насильников.

«Твои разведены?»

«Нет, а что?»

Этот вопрос Делия задала ему среди первых. Для Гаэ было естественным иметь полную семью, он не представлял себе другого. Да, его раздражали и мать со своей хрупкостью, неуверенностью, но одновременно и крепкостью, будто какая-то неполноценная бабочка, и отец, который таскал ее с собой на мотогонки по пересеченной местности. Для него брак не был чем-то значительным. Хотя чем-то все-таки был. Неустойчивым сооружением на сваях, к которому можно прислонить каноэ, высшую семейную ценность.

С детства у него возникали неприятные образы, прямо по Фрейду, когда он слышал, как эти двое сосутся по ночам. Потом, с возрастом, он перестал обращать внимание на союз этих слабых душ. Сделал переоценку даже своей любви к матери. Серена пекла домашние тортики для паба, болтала с соседом по дому, была добра к посторонним, но, в сущности, ничего не делала для него. Словом, недаром кололась героином и унаследовала от него жижу в голове и блуждающую улыбку.

В Делии он увидел женщину, почувствовал глубину ее натуры, шум, как от всплеска морской воды в гроте. Это была женщина, которая сбережет тебя и не бросит. Вытащит с самого дна, куда тебя затянет. Нырнет туда с ножом во рту и освободит твои связанные руки. Умрет под водой вместе с тобой, или вы вместе выберетесь на поверхность.

Делия полюбила его семью, которая показалась ей гарантией их собственного будущего. Парень, привыкший к прочности, к ссорам, которые проходят к началу воскресного обеда. Ее любовь к Гаэтано распространилась и на них. Серена хорошо готовила, и Делия подарила ей бамбуковую пароварку. Отец Гаэ ей тоже понравился, Альдо, философ из бара, подписчик научно-социального журнала «Focus». С ней он вел себя как кавалер, что-то вроде второго жениха. Первое Рождество, которое она провела с ними, стало первым настоящим Рождеством в ее жизни, Альдо взял гитару и запел: «Серенелла, я отвезу тебя к морю, увезу тебя далеко…»

Гаэ скалился, она смеялась.

«Такой милый… Ты не знаешь, что значит иметь отца, не вылезающего из депрессии».

Позже она поймет, что они такие же мертвые и ничтожные, как и все. Когда занавес закроется. Они передали ей по наследству сына их безответственности, их искусственного счастья, искусственной любви. Двое из поколения «шестидесятников», таких же недоделанных, как и их революция.

— Как поживает отец?

— Перенес операцию простаты.

— Знаю. Твоя мать говорила.

— Они все еще трахаются.

Смотрит на нее, обдумывает.

— Рак простаты передается по наследству?

— Не думаю.

Смеется, улыбается и она.

— А где вообще эта простата находится?

— Не знаю…

— Как так не знаешь, ты же врач.

— Я не врач.

— Ну почти, разве нет?

— Нет.

Он заказал еще одну рюмку крепкого ликера. Дижестив. Для пищеварения, сказала официантка, но в голову тоже ударяет. Официантка улыбается, показав ряд идеальных зубов.

— Оставлю вам бутылку.

Делия кивает такой ядовитой любезности.

Гаэтано смотрит на шею Делии. Он уже не раз представлял, как проведет по ее окружности шариковой ручкой «Bic», воткнутой в сонную артерию.

В один прекрасный день ей перестало нравиться то, что он пишет.

Конечно, он тоже знал, что по большей части это было одно паскудство, что надо вкладывать больше искренности, больше честности и все такое, бла-бла-бла…