Никто не выживет в одиночку

Но жизнь писателя хотя бы отдаленно должна походить на то, что он пишет. А какую жизнь он вел, сидя дома? Решал мелкие бытовые проблемы, оплачивал счета, раскладывал в холодильник замороженные продукты… Да даже и за его пределами? Вел разговоры с пустейшими людьми, занятыми только самими собой, чем еще? Город, как рекламный плакат с изображением дерьма, не бедствий, а просто многоярусного дерьма, точно многоуровневой парковки. Ему надо перенести действие одной серии в Мехико — поганый город с безнадежной, но зато настоящей жизнью. Съездить в новое место и обкуриться как следует.

Теперь, может быть, к нему вернется хоть капля вдохновения.

В африканском по названию, а фактически заполоненном китайцами квартале. Один в полуподвальной убогой квартирке. На маленьком диванчике со следами того, кто дрочил тут до тебя. Годы одиночества в резиденции для мужчин с синдромом Бордерлайна, имеющих большие проблемы с самоидентификацией.

Да, может, здесь к нему и вернется капелька этого самого офигенного вдохновения. Чтобы написать что-то вроде учебника по выживанию. Мир полон подобных ему неприкаянных людей, замкнутых на себе индивидуумов, у которых еще не до конца отбито желание мечтать о чем-нибудь неординарном.

Он вставит туда и свою историю с женой. Чтобы позлить ее, смачно опишет ее гениталии.

Ему достаточно будет одной только книги, единственной и безрезультатной, как «самиздат».

Наверняка он добьется крупного закулисного успеха. Кто-нибудь из издателей заинтересуется им. Может, подцепит кого-нибудь. Какую-нибудь девушку в кедах и юбке с неровным подолом, о которой мечтает. Та будет рыдать, читая его собачьи бредни. Как Делия поначалу.

Как же ему не хватает того взгляда! Кто его не испытал, спокойно живет себе и обходится. Но если только какая-нибудь нахалка укроет тебя крылом, даст тебе почувствовать себя героем, ты будешь потом всю оставшуюся жизнь, словно нищий, бродить в поисках тех век, которые открываются только затем, чтобы посмотреть на тебя, и смыкаются, чтобы сделать тебя своим узником.

И звезды наблюдают за тобой.

И взгляд их не грустный и далекий, а близкий и мерцающий, как у тех, что ты приклеивал в детстве к потолку.

Однажды Делия сказала ему:

«Это рай».

Она наговорила ему кучу подобного бреда.

Если уж на то пошло, он тогда еще должен был послать ее на фиг.

Согласен, был околдован, сказочное красное яблоко, — но как можно верить такой глупости!

Он нуждался в ней, а она взяла и слопала его.

Они начали жить вместе практически сразу. Он поставил книжный шкаф, основание для кровати-татами. Попросил у нее разрешения повесить боксерскую грушу на стену: у него и крючок был наготове. Она ответила ему с улыбкой, своей обычной вежливой улыбочкой:

«Если тебе непременно надо разбить кому-нибудь физиономию, пожалуйста, можешь вернуться домой хоть в крови. Но оставь свою злость за этой дверью».

Вот черт! Нашлась тоже учителка! Разве можно пойти наперекор той, которая, улыбаясь, ставит тебя на место?

— Что ты собираешься делать?

— В каком смысле?

Он хочет знать, что она собирается делать, как она собирается жить в «интимном плане»?

Делия поднимает бокал, до конца наполненный тем сладким дижестивом, и уже вправду выпивает вино. Тяжелыми глотками, как какое-нибудь лекарство.

— Почем я знаю, как надо жить. Тебе что, кажется, я имею об этом хоть малейшее представление?

— Ты всегда знала все.

— Я встаю с утра и одеваюсь, потом одеваю детей. Вот так и живу.

Гаэтано смотрит на нее, смотрит на ее ладонь.

— Ты мастурбируешь?

Что он такое говорит, дурак? Она еле сдерживается, чтобы не заплакать. Знает, что сделает это позже, в одиночку.

— Ты уже достаточно выпил, попроси счет и уходим.

Но у Гаэ нет теперь желания уходить.

— А я часто мастурбирую.

Делия спряталась, уткнувшись в свои руки. Смотрит на свечу, на ее пламя, в котором утопает. Усталость и тошнота берут верх.

Гаэтано улыбается:

— А потом плачу. Кончаю и плачу.

— Да уж, грустная картина.

Гаэтано хотелось бы взять ее за руку.

— Но мне не грустно, должен тебе признаться. У меня все хорошо.

— Тем лучше для тебя.

— Я не собираюсь больше страдать. Однажды утром я проснулся и сказал себе: все, хватит.

Старики едят десерт, один на двоих, она кормит его. Вкладывает маленькую ложечку в рот мужа, потом отделяет небольшой кусочек для себя, облизывает ту ложечку.

Должно быть, это традиция, ритуал, который они с удовольствием воспроизводят. Он послушно открывает рот, принимает ложечку губами, словно совершая обряд причащения. Делия предполагает, что между этими двумя людьми до сих пор существует чувственное притяжение. У женщины высокая грудь, как у бывшей танцовщицы. Она не стесняется обнажить для него свои руки с обвислой кожей. Хрупкая и живая любовь, покорно постаревшая вслед за телом.

Скорей всего, у них юбилей, дань памяти. Делия подвигала рукой в пустоте перед собой.

Смотрит на Гаэтано, на вытертую рубашку, мокрую возле молодой, но такой несчастной шеи того, кому трудно дышать, кто задыхается, но вместе с тем хочет еще многое сделать. Смутные желания, спутанные с разочарованием, все так плохо перемешанное.