Niro. Сборник рассказов.

Активность полусфер на шлеме заметно возросла, послышался тонкий свист. Человек в кресле дернулся, но не издал ни звука. А потом Хасс почувствовал, как до него долетел запах, знакомый уже много лет — запах паленой кости. Высокооборотное сверло в мгновение ока пронзило тонкий слой кожи, разбросав кровавые пылинки примерно на полметра вокруг, и погрузилось в свод черепа. На выполнение трепанационных отверстий понадобилось всего полторы — две минуты. Под шлемом что–то щелкнуло; Лозински презрительно наморщил нос и при помощи дистанционного управления добавил мощности кондиционерам. Запах быстро выветрилась.

— Все остальное совершается уже без участия человека, — прокомментировал Лозински, — если кто–то еще хочет выйти, пусть лучше сделает это сейчас, до внедрения.

Слово «внедрение» было сказано так, как в нацистской Германии произносилось слово «расстрел» — спокойно, но с полным знанием дела. Еще несколько человек, трезво взвесив шансы своей нервной системы, вышли из зала на улицу, трясущимися пальцами доставая из карманов сигареты. Лозински проводил их недовольным взглядом, но потом, заново оглядев оставшихся, остался доволен — крепких людей было еще довольно много.

Тем временем человек в кресле получил минутную передышку; он тяжело дышал, понимая весь ужас своего положения — в его черепе сейчас зияли три круглых трепанационных отверстия. Он максимально закатил глаза кверху, пытаясь увидеть окровавленные жала в шлеме; и в эту секунду три тонких электрода скользнули внутрь его головы по сформированным каналам.

Так уж устроен мозг — он не чувствует боли. Самый большой нервный конгломерат организма не приспособлен к тому, чтобы ощущать — он создан командовать, повелевать, направлять и контролировать. Что–либо иное ему не доступно. Так случилось и сейчас — никакой боли не было. Но человек ощутил чужое присутствие в своей голове настолько ярко, что закричал так, будто в его тело вонзился раскаленный железный прут. Зрители непроизвольно втянулись в свои кресла; Хасс отшатнулся в сторону, его сердце забилось с все возрастающей быстротой.

— Успокойтесь, коллеги, — с усмешкой успокаивал Клаус Лозински, — это всего лишь аггравация, не все так плохо! Вполне возможно, что он что–то чувствует, но страх усилил его переживания во много раз!

Объяснение не произвело должного эффекта, люди продолжали в ужасе смотреть на происходящее.

— Зачем вы нам все это показываете? — отважился кто–то с последнего ряда на вопрос. — Черт возьми, я не ожидал подобного!

— Если бы вы знали, что прячет мозг этого человека; если бы вы знали, к чему сейчас стремятся электроды, вы бы так не спрашивали! — грозно ответил Лозински. — Его тайна стоит того, чтобы сейчас здесь происходило все это!

«Что должен скрывать этот несчастный, чтобы мы вместе с ним сейчас терпели все эти муки!» — в порыве внутреннего содрогания подумалось Хассу.

Тем временем компьютер просчитал необходимый для раздражения очага мозга импульс. Руки человека в кресле затряслись, он стал громко шептать: «Нет! Нет! Нельзя!..» Лозински подошел к нему, подкатив маленький столик с несколькими листами бумаги и ручкой.

— Пишите! — властно приказал он страдающему в кресле мужчине. Тот, не поворачивая головы, зафиксированной зажимами, одними глазами нашел ручку; ремень на правой руке ослабили. Пальцы цепко обхватили перо и, не повинуясь человеку, метнулись к бумаге; царапая листы, человек торопливо писал, строчка за строчкой. Лозински придерживал листок одним пальцем, требовательно глядя в лицо человека, по которому несколькими ручейками текла кровь из ран в черепе. Бешеный темп сменился явной усталостью, сознание иссякало, информация заканчивалась; ручка, в последний раз разорвав бумагу, упала на пол. Клаус взял в руки лист, просмотрел его, торжествующе поднял над головой.

Через неприметную дверь в одной из стен зала в аудиторию вошел мужчина в шляпе и плаще. Клаус заметил его, кивнул и протянул исписанный лист бумаги. Человек, подойдя вплотную к Лозински, вначале взглянул на того, кто сейчас умирал в кресле — взглянул внимательно, словно хотел убедиться, что мозг несчастного выдал всю информацию без остатка; потом резко обернулся, выхватил листок у Лозински и впился в него глазами.

Ознакомившись с содержимым, он потер морщину на лбу и грустно произнес самому себе:

— Все оказалось так просто… А вы, Миллер, крепкий орешек, — обратился он через плечо к человеку в кресле. — Судя по тому, что я сейчас вижу на этом листе — корпорация потеряла ценного сотрудника. Вы просто виртуоз в своем деле… Тем хуже оказалось для вас. Прощайте.

И он кивнул Лозински. Тот понимающе опустил глаза.