Нирвана

Я отправляюсь в гараж, где вертолетик слепо тычется в стены, ища дверь или окно. Включаю компьютер и нахожу в интернете один из альбомов этой «Нирваны». Я прослушиваю его весь, сидя в темноте. Этот малый, этот Курт Кобейн, поет о том, что такое быть глупым, тупым и никому не нужным. В одной песне он говорит, что Иисус не станет делать из него солнечный луч. В другой — что хочет молока со слабительным и антацидов с вишневым ароматом. У него есть песня «Сплошные извинения», где он все время повторяет: «Кем еще я могу быть? Сплошными извинениями». Но на самом деле он нигде не извиняется. Он даже не говорит, что сделал не так.

Не найдя выхода, вертолетик подлетает ко мне и молча зависает рядом. Должно быть, я выгляжу совсем жалко, потому что он меряет мне температуру.

Я беру пульт, открывающий дверь гаража.

— Тебе этого хочется? — спрашиваю я. — Потом сам прилетишь, или мне придется идти тебя искать?

Вертолетик невозмутимо ждет, подрагивая на столбе теплого воздуха.

Я нажимаю кнопку. Дождавшись, пока дверь полностью поднимется, вертолетик фотографирует меня напоследок и уносится в ночной Пало-Альто.

Я встаю и дышу прохладным, пахнущим цветами воздухом. На дорожке перед гаражом колеблются тени листвы — лунного света на это хватает. Дальше по улице я замечаю горящие глаза нашего кота. Зову его по имени, но он не подходит. Я отдал его приятелю в паре кварталов отсюда, и неделю-другую кот навещал меня по ночам. Теперь перестал. Это чувство близости к тому, что для тебя утрачено, — похоже, сейчас в нем сосредоточилась вся моя жизнь. Шарлотта тоже поняла бы, что это за чувство, поговори она с президентом. Но он не тот, с кем ей нужно поговорить, внезапно понимаю я. Возвращаюсь к своему компьютерному столу и зажигаю ряд экранов. Смотрю на их голубое мерцание и берусь за работу. Она занимает у меня несколько часов, большую часть ночи.

К Шарлотте я возвращаюсь уже под утро. В комнате темно, и я вижу только ее силуэт. «Кровать, поднимись», — говорю я, и она едет вверх. Просыпается и глядит на меня, но ничего не говорит. На ее лице то отсутствие всякого выражения, которое наступает лишь тогда, когда пережиты все возможные эмоции.

Я кладу ей на колени айпроектор. Она ненавидит эту штуку, но по-прежнему молчит. Только чуть-чуть наклоняет голову, словно бы с сочувствием. И тут я включаю его.

Перед ней возникает Курт Кобейн, одетый в купальный халат и состоящий из мягкого голубого света.

Шарлотта ахает.

— О боже, — вырывается у нее. Потом она переводит взгляд на меня. — Это он?

Я киваю.

Она зачарованно смотрит на него.

— Что я должна сказать? — спрашивает она. — Он говорит?

Я не отвечаю.

Перед лицом Курта Кобейна висят пряди волос. Шарлотта пытается посмотреть ему в глаза. В отличие от президента, которому не удается поймать ваш взгляд, Курт целенаправленно избегает его.

— Не могу поверить, что ты такой молодой, — говорит ему Шарлотта. — Совсем мальчик.

Курт молчит, потом мямлит:

— Я старый.

— Ты правда здесь? — спрашивает она.

— Вот мы и здесь, — поет он. — Развлекай нас.

У него хриплый голос человека, на долю которого выпало много бед. Для Шарлотты это своего рода доказательство его реальности. Она смотрит на меня взглядом, полным изумления и восхищения.

— Я думала, его уже нет, — говорит она. — Просто не верится, что он и правда здесь.

Курт пожимает плечами.

— Я умею ценить только то, чего уже нет, — говорит он.

Шарлотта выглядит ошеломленной.

— Я узнаю эту фразу, — говорит она мне. — Это из его предсмертной записки. Откуда он ее знает? Он что, уже написал ее, уже знает, что собирается сделать?

— Не знаю, — отвечаю я ей. Это не мой разговор, я не хочу в него вмешиваться. Тихонько пячусь назад, к двери, и уже на пороге слышу, как она начинает говорить с ним.

— Не делай того, о чем ты думаешь, — умоляет его она. — Ты не знаешь, какой ты замечательный, не знаешь, как много ты для меня значишь. Пожалуйста, не отнимай себя у меня, — говорит она осторожно, будто обращаясь к ребенку. — Ты не можешь отнять себя у меня.

Она наклоняется к Курту Кобейну, словно хочет обнять его и прижать к себе, словно забыла, что руки ей не повинуются и обнять ими ей некого.