Нирвана

— Знаешь, мои родные тоже скачали себе президента, — говорит он. — Они не представляют, что я здесь делаю. Как объяснить им, что я охраняю плохих поваров из суши-баров от троллей с «Твиттера»? Но американский президент — это им понятно.

Мимо нас босиком трусит мэр. Через несколько секунд следом проезжает рекламный транспарант.

— Слушай, а ты можешь научить своего президента говорить на хинди? — спрашивает Эс-Джи. — Если американский президент сможет сказать «Дайте мне глоточек пепси» на хинди, я сделаю тебя самым богатым человеком на Земле.

Лампочка на хэш-ридере загорается зеленым. Опля — и вертолетик мой. Я отсоединяю кабель и начинаю синхронизировать андроидные очки. Воспользовавшись мгновением свободы, вертолетик взлетает и рассматривает Эс-Джи. Тот отвечает ему таким же пристальным взглядом.

— Как ты думаешь, кто его на тебя натравил? — спрашивает он. — «Мозилла»? «Крейгслист»?

— Сейчас узнаем.

— Черный. Бесшумный. С защитой от радиолокации, — говорит Эс-Джи. — Спорим, это темные маги из «Майкрософта» постарались!

Вдруг запускается новая операционка, вертолетик отвечает, и, управляя им при помощи глаз, я посылаю его в облет гаража.

— Смотри-ка! Наш маленький друг говорит, что он из «Гугла».

— Ого! — удивляется Эс-Джи. — «Не делай зла», да?

Вернувшись, вертолетик прицеливается Эс-Джи в висок зеленым лазером.

— Эй! Пошел в жопу! — говорит Эс-Джи.

— Не бойся, — говорю я. — Он просто измеряет твой пульс и температуру.

— Зачем?

— Наверно, хочет вычислить твои эмоции, — объясняю я. — Видимо, осталась какая-то вшитая подпрограмма.

— Ты уверен, что эта штука тебе подчиняется?

Я закатываю глаза, и вертолетик делает обратное сальто.

— У меня одна эмоция, — заявляет Эс-Джи. — Пора возвращаться к работе.

— Я вернусь, — говорю я. — Мне только надо кое-что сделать.

Эс-Джи смотрит на меня.

— Не хочешь говорить о своей жене — пожалуйста, имеешь право. Но не надо думать, что ты совсем один. Мы все за тебя переживаем.

Дома Шарлотта висит в лямке подъемника Хойера. Она подкатила его к окну, чтобы посмотреть наружу. На ней старые спортивные брюки — раньше они были в обтяжку, а теперь болтаются, — и пахнет от нее кедровым маслом, которым пользуется массажист. Я подхожу и растворяю окно.

— Прямо мысли читаешь, — говорит она и вдыхает свежий воздух.

Я надеваю на нее очки. С минуту она приноравливается, потом все же поднимает вертолетик с моих ладоней. Она заставляет его по очереди парить, кружить, вращать камерой, и на ее лице расплывается широкая улыбка. А потом вертолетик выпархивает в окно. Я смотрю, как он пересекает лужайку, разворачивается над компостной кучей и направляется к общественному саду. Он летит над огородом, и хотя я не вижу того, что видит в очках Шарлотта, я и отсюда могу разглядеть, как он инспектирует цветущие кабачки и толстые попки помидоров-сливок. Он поднимается вдоль увитых бобами подпорок и проверяет пуповины арбузов. Затем Шарлотта переправляет его на свой участок и невольно ахает.

— Мои розы! — говорит она. — Еще цветут. Кто-то за ними ухаживает.

Она заставляет вертолетик осмотреть каждый бутон и каждый цветок. Под ее управлением он аккуратно лавирует среди ярких венчиков, легонько трется о лепестки, потом пускается обратно. Миг, и он уже парит перед нами. Шарлотта чуть наклоняется вперед и делает глубокий вдох.

— Ни за что бы не подумала, что смогу когда-нибудь снова понюхать мои розы, — говорит она. Ее лицо розовеет от надежды и изумления, и вдруг по нему бегут слезы.

Я снимаю с нее очки, и вертолетик остается висеть в воздухе.

Она смотрит на меня.

— Я хочу ребенка, — говорит она.

— Ребенка?

— Девять месяцев прошло. Я могла бы уже родить. Делала бы что-нибудь полезное все это время.

— А как же твоя болезнь? — говорю я. — Мы ведь не знаем, что у нас впереди.

Она закрывает глаза, словно удерживает что-то, словно лелеет какую-то драгоценную правду.

— Ребенок — значит, у меня будет что предъявить за все это. Будет какой-то смысл. Как минимум, после меня что-то останется.

— Не говори так, — отвечаю я. — Мы с тобой договаривались, что ты не будешь так говорить.

Но она не слушает меня, не открывает глаз. Она говорит только:

— Начнем сегодня же, ладно?

Позже я выношу айпроектор под навес в саду. Здесь, в золотистых предвечерних лучах, президент снова вырастает и оживает передо мной. Он поправляет воротничок, манжеты, проводит по лацкану большим пальцем, точно существует только в краткие секунды перед тем, как его изображение начнут транслировать в прямом эфире.

— Простите за беспокойство, господин президент, — говорю я.

— Ерунда, — отвечает он. — Я на службе у своего народа.

— Вы меня помните? — спрашиваю я. — Помните проблемы, которые мы с вами обсуждали?

— Суть всех человеческих проблем неизменна. Меняется лишь облик, в котором они предстают перед каждым из нас.

— Сегодня меня волнует проблема личного характера.

— Тогда на мои губы ляжет печать молчания.

— Я уже очень давно не занимался любовью со своей женой.

Он поднимает руку, прерывая меня, и улыбается мудрой, отеческой улыбкой.

— Дела сердечные, — говорит он мне, — всегда чреваты сомнениями.