Нирвана

— Я хотел спросить о детях.

— Дети — наше будущее, — говорит он.

— Стали бы вы сами приводить в мир своих, если бы знали, что растить их, возможно, придется только одному из вас?

— В наши дни, — говорит он, — на плечи одиноких родителей ложится слишком тяжкое бремя. Вот почему я выдвигаю на обсуждение законы, призванные облегчить существование этих усердных тружеников.

— А как насчет ваших собственных детей? Вы по ним скучаете?

— Мое сердце тянется к ним постоянно. Быть в разлуке с детьми — самая большая из жертв, которых требует государственное служение.

Из-за пыли в сарае его призрак поблескивает и вихрится. Возникает впечатление, что он может выключиться, покинуть меня в любой момент. Я чувствую, что мне нельзя понапрасну терять время.

— Когда все здесь кончается, — говорю я, — куда мы уходим?

— Я не священник, — говорит президент, — но я думаю, что мы идем туда, куда нас призывают.

— А куда призвали вас? Где вы сейчас находитесь?

— Не все ли мы порой мечтаем оказаться там, где бьют ключи истинной мудрости?

— Вы не знаете, где вы, так ведь? — спрашиваю я президента.

— Уверен, что мой оппонент был бы рад убедить вас в этом.

— Все нормально, — бормочу я скорее самому себе. — Я и не думал, что знаете.

— Я точно знаю, где я, — заявляет президент. И голосом, который кажется сшитым из разных лоскутков, добавляет: — В настоящее время мое местоположение определяется координатами тридцать семь и сорок четыре сотых градуса северной широты на сто двадцать два и четырнадцать сотых градуса западной долготы.

По-моему, он выдохся. Я жду, что он скажет «Доброй ночи» или «Боже, благослови Америку». Вместо этого он протягивает руку к моей груди.

— Я слышал, вам пришлось пожертвовать многим из того, что было вам дорого, — говорит он. — И мне сказали, что у вас крайне развито чувство долга.

Я вовсе не уверен, что он прав, но говорю:

— Так точно, сэр.

Его сияющая длань сжимает мне плечо, и не важно, что я этого не чувствую.

— В таком случае эта медаль, которую я прикрепляю к вашему мундиру, гораздо больше, чем просто кусок серебра. Это символ того, сколь много вы отдали, причем не только на полях сражений и не только на службе своему народу. Она говорит другим, сколь много вы еще способны отдать. Она навеки отмечает вас как того, на кого можно положиться, того, кто в годину бедствий воспрянет сам и поможет подняться упавшим. — Он устремляет торжественный взгляд в пространство над моим плечом. Затем говорит: — А теперь возвращайся домой к жене, солдат, и открой новую главу своей жизни.

Когда совсем темнеет, я иду к Шарлотте. Вечерняя сиделка надела на нее ночную сорочку. Увидев меня, Шарлотта опускает кровать. Жужжание электрического моторчика — единственный звук в комнате.

— У меня овуляция, — объявляет она. — Я чувствую.

— Ты можешь это чувствовать?

— Мне не надо чувствовать, — отвечает она. — Я просто знаю.

Она до странности спокойна.

— Ты готов? — спрашивает она.

— Конечно.

Я пристраиваюсь на перильцах, которые нас разделяют.

— Хочешь сначала немного орального секса? — спрашивает она.

Я качаю головой.

— Тогда залезай ко мне, — говорит она.

Я лезу на кровать, но она меня останавливает.

— Эй, солнышко, — говорит она, — одежку-то сними.

Трудно вспомнить, когда она называла меня так в последний раз.

— Ах да, — говорю я и расстегиваю рубашку, потом джинсы. Сбросив нижнее белье, я чувствую себя противоестественно голым. Не знаю, снимать ли носки. Подумав, остаюсь в них. Закидываю в постель ногу, потом кое-как укладываюсь на жену.

По ее лицу проскальзывает удовлетворение.

— Так оно и должно быть, — говорит она. — Давненько у меня не было случая посмотреть тебе в глаза.

Тело у нее узкое, но теплое. Я не знаю, куда девать руки.

— Снимешь с меня трусы?

Я сажусь и начинаю их стягивать. На глаза попадается шрам от стентирования. Приподняв ей ноги, я вижу пролежни, с которыми мы боролись.

— Помнишь нашу поездку в Мексику? — спрашивает она. — Как мы делали это на вершине пирамиды? Казалось, что мы одновременно в прошлом и в будущем. Я и сейчас что-то такое чувствую.

— Ты случайно не покурила?

— Что? — спрашивает она. — По-твоему, мне обязательно надо обдолбаться, чтобы вспомнить первый раз, когда мы говорили о ребенке?

Стянув трусы и раздвинув ей ноги, я медлю. Мне приходится сосредоточиться изо всех сил, чтобы добиться эрекции, а потом я не могу поверить, что сумел. Я смотрю на эту картину бесстрастно, отстраненно, как видел бы ее вертолетик: вот моя жена, парализованный, лишенный чувствительности инвалид, и хотя вся ситуация полностью отвергает эротику, я навис над ней в полной готовности.

— Я там мокрая, да? — спрашивает Шарлотта. — Я весь день об этом думала.