Нить, сотканная из тьмы

Нынче утром на вешалке в прихожей я увидела три папиных шляпы, а у стены на прежнем месте стояла его трость. На мгновенье меня обварило страхом, и я вспомнила о медальоне. Это устроила Селина, подумала я, но как же мне оправдаться перед домашними? Тут появилась Эллис, которая странно посмотрела на меня и все объяснила. Папины вещи приказала положить мать: она считает, это отпугнет грабителей, которые решат, что в доме есть мужчина! Еще мать затребовала полицейского, чтобы патрулировал нашу улицу, и теперь, выходя из дома, я вижу, как он прикладывает руку к фуражке и желает мне доброго дня. Полагаю, следующим шагом станет приказ кухарке спать с заряженным пистолетом под подушкой, как семейство Карлейлей.¹⁴ Потом кухарка, заворочавшись во сне, прострелит себе голову, а мать скажет: какая жалость, никто не умел так готовить котлеты и рагу, как миссис Винсент...

Однако я стала циничной. Так сказала Хелен. Они со Стивеном были у нас вечером. Я оставила их разговаривать с матерью, но вскоре Хелен тихонько стукнула в мою дверь — я уже привыкла, что она заглядывает пожелать мне спокойной ночи. Однако нынче она что-то неловко прятала в руке. Оказалось, склянку с моим хлоралом. Не глядя на меня, Хелен сказала:

— Мать увидела, что я собираюсь к тебе, и попросила захватить твое лекарство. Я говорила, что тебе это не понравится, но она стала жаловаться на больные ноги — мол, иначе ей лишний раз взбираться по лестнице, к тому же мне доверия больше, чем служанке.

Уж лучше бы это сделала Вайгерс, подумала я и сказала:

— В следующий раз она станет поить меня с ложечки прямо в гостиной у всех на глазах. И что, мать позволила тебе зайти в ее комнату? Большая честь, мне она не говорит, где держит лекарство.

Я наблюдала, как Хелен старательно размешивает в воде порошок. Она подала мне стакан, но я поставила его на стол.

— Велено не уходить, пока ты не выпьешь, — сказала Хелен.

Не беспокойся, сейчас выпью, ответила я, никто не собирается таким способом тебя задерживать. Хелен покраснела и отвернулась.

Утром пришло письмо от Прис с Артуром, отправленное из Парижа, и мы немного о нем поговорили.

— Ты не представляешь, как душно стало здесь после свадьбы, — сказала я. — Считаешь меня эгоисткой?

Помявшись, Хелен ответила, что с замужеством сестры для меня, конечно, наступило трудное время...

Я покачала головой: о господи, это я уже слышала тысячу раз! Мне было десять, когда Стивен пошел в школу, и все говорили, что для меня наступило трудное время, ибо такая умница, как я, не поймет, отчего должна сидеть с гувернанткой. То же самое трындели, когда он отправился в Кембридж, а потом занялся адвокатурой. Прис выросла красавицей, и все вокруг охали: дескать, мне, простушке, нужно подготовиться к трудным временам. Потом одно за другим: женитьба Стивена, смерть папы, рождение Джорджи, а все вокруг талдычили, мол, вполне естественно и ожидаемо, что меня это столь сильно ранит, — так оно всегда бывает со старшими незамужними сестрами.

— Ох, Хелен, Хелен! Если все знали, что будет тяжко, почему же ничего не сделали, чтоб стало капельку легче? Я чувствую, будь у меня хоть немного свободы...

Свободы для чего? — спросила Хелен.

Я не смогла ответить, и тогда она сказала, что мне нужно чаще приезжать к ним в Гарден-Корт.

— Чтобы смотреть на тебя, Стивена и Джорджи? — уныло поинтересовалась я.

Когда Прис вернется, сказала Хелен, нас непременно пригласят в Маришес, что внесет разнообразие в мою жизнь.

— В Маришес! — вскрикнула я. — Где за ужином меня посадят с сыном викария, а дни я буду проводить с вековухой, кузиной Артура, помогая ей пришпиливать черных жуков на зеленое сукно!

Хелен меня разглядывала. Вот тогда-то она и сказала, что я стала циничной. Я всегда была такой, ответила я, только Хелен называла это иначе. Она предпочитала говорить, что я смелая. Еще называла меня самобытной. И вроде бы ей это во мне нравилось.

Хелен опять покраснела, но теперь еще и вздохнула. Она отошла к кровати, а я тотчас сказала:

— Слишком близко к постели не подходи! Разве не знаешь, что там обитают призраки наших поцелуев? Сейчас выскочат и напугают тебя.

— О боже мой! — воскликнула Хелен, ударив кулаком по стойке балдахина; потом села на кровать и закрыла руками лицо.

Неужели я буду вечно ее терзать? — спросила она. Да, она считала и считает меня смелой. Я тоже говорила, что она храбрая...

— Но у меня никогда не хватало отваги на то, чего хотела ты, Маргарет. И все же мы могли бы остаться добрыми друзьями... о, как бы я хотела быть твоим другом! Но ты все превращаешь в поединок... Я так от этого устала...

Она покачала головой и закрыла глаза. Я ощутила ее усталость, а вместе с ней и собственное изнеможение, которое, накатив темной громадной волной, придавило сильнее любого снадобья, каким меня пичкали, и было грузным, как смерть. Я посмотрела на кровать. Порой казалось, я и впрямь вижу наши поцелуи, которые висят на занавесях, будто летучие мыши, готовые сорваться вниз. Но сейчас подумалось, что стоит тряхнуть балдахин — и они просто упадут, рассыпавшись в труху.