Ницше

Наши обвиняют Ницше в мегаломании, мании величия, крикливой саморекламе. Они хотели бы видеть человека, намерением которого было — ни много ни мало — переоценить все ценности, эврименом, середняком, одним из…

Конечно же, Ницше полностью отдавал себе отчет в масштабе своего творчества, знал диапазон собственной души и не без оснований искал себе место среди равных — Платон, Вольтер, Гёте, Будда… Знал он и о том, что скромность — не сестра таланта, а добродетель человека-термита, человека-саранчи.

К. А. Свасьян:

Читателя, воспитанного на усредненных представлениях о масштабе индивидуального и чересчур переоценивающего косметическую семантику скромности, эти заявления, пожалуй, смутят; но когда дело идет об объявлении войны тысячелетним ценностям и о переоценке всех ценностей, было бы более чем странным, если бы subjectum agens этой переоценки представился скромным «филологом» или «философом», неким «ufficiale tedesco», согласно одной из последних туринских масок Ницше. Заметим: все кривотолки и недоразумения, связанные с именем Ницше, коренятся именно здесь; в сознании среднего (да и не только среднего) европейца он и по сей день пребудет этаким моральным пугалом, от которого впору уберечь юные души.

Радикализм, экстремизм, безрассудность Отшельника Сильс-Марии были результатом его последовательного понимания вольтеровских слов: «Надо изречь истину и пожертвовать собою ради нее». Ницше действительно был безогляден: он писал так, как чувствовал, никогда не задумываясь о последствиях. Именно таким образом он понимал верность себе.

Ницше крайне обижало весьма распространенное среди немецких профессоров мнение о нем как разрушителе ценностей, безоглядном отрицателе. Сам он видел в себе только моралиста, глашатая доблестей, творца новых культов и новой душевной ясности. Но даже ближайшие его друзья не понимали этих его намерений.

Бегство

Одинокий, ты идешь дорогою к самому себе! И твоя дорога идет впереди тебя самого и твоих семи дьяволов!

Ф. Ницше

Женой Ницше стала философия, способом существования — уединенность. Он считал, что мыслитель, «который избрал своей задачей общее познание и расценку совокупности бытия», не вправе обременять себя заботами о быте, семье, детях. Одиночество отягощало его, рождало чувство изгойства, но вместе с тем позволяло осознать собственную исключительность и маргинальность, обеспечивало необходимость глубокого внутреннего сосредоточения и самонаблюдения, стало непременным условием творчества.

Одиночество было той гамлетовской чертой Последнего ученика Диониса, которую он скрыто пестовал и которое во всех его блужданиях составляло ту «неизменную раму, из которой на нас глядит его образ». Нет, не скрыто — декларативно. «Одиночество все более кажется мне и целительным средством и естественной потребностью, и именно полное одиночество. Нужно уметь достигнуть того состояния, в котором мы можем создать лучшее, на что мы способны, и нужно принести для этого много жертв».

Одиночество было ему необходимо для того, чтобы говорить свободно, без свидетелей, без присутствия любых форм внешнего давления — для предельно правдивого самовыражения.

Он одновременно тянулся к людям и бежал от них. В одно и то же время он жаловался, что ему не хватает солнца, дружбы и что он становится виртуозом по части уединения. В моей дружбе есть что-то патологическое, — признается он, предчувствуя страшные разрывы, — прежде всего с кумирами, с теми, кого он больше всех любил и кому больше всего доверялся.

Пожалуй, самое точное определение статусу Ницше среди людей дал его друг Эрвин Роде: «Он производит впечатление человека, вышедшего из страны, где никто не живет».

Вот что по этому поводу писал он сам:

Когда-нибудь все придет к своему концу — тому далекому дню, которого я уже не увижу, когда откроют мои книги и у меня будут читатели. Я должен писать для них, для них я должен привести в порядок мои основные идеи.