Ницше

Младший друг Ницше, Пауль Ланцкий, имел все основания упрекать его в бегстве от друзей. «Вы жалуетесь, что все Вас покинули, — говорил ему Пауль, — но кто виноват в этом? Вы зовете к себе друзей и убегаете от них…»

Собственно, у Одинокого скитальца было два выхода: покончить со своим одиночеством, выйти к людям, заговорить на их языке или остаться наедине с собой, отстоять свою субъективность и свое право быть не таким, как все. Мы знаем, что он выбрал…

Ф. Ницше:

Где же они, те друзья, с которыми, как мне когда-то казалось, я был так тесно связан? Мы живем в разных мирах, говорим на разных языках! Я хожу среди них, как изгнанник, как чужой; до меня не доходит ни одно слово, ни один взгляд. Я замолкаю, ибо меня никто не понимает. Я могу смело сказать: они никогда меня не понимали. Ужасно быть приговоренным к молчанию, когда есть так много сказать… Неужели я создан для одиночества, для того, чтобы никогда не быть никем услышанным? Отсутствие связей, отрезанность от мира — это самое ужасное из всех одиночеств; быть другим — это значит носить медную маску, самую тяжелую из всех медных масок…

Ницше отдавал себе отчет в том, что мог рассчитывать на понимание, поддержку, одобрение, может быть, даже на славу, говоря — как все. Его окружало бы множество друзей, не крутивших пальцем у виска, он мог бы стать в один ряд с Гёте, Шиллером, Вагнером. Но — сознательно или бессознательно — он понимал, что, говоря, как все, он и останется таким, как все. А именно это его больше всего страшило. Среди многих причин разрыва со старыми кумирами была необходимость покончить с собой прошлым, с общим путем, с принятыми идеалами. Возможно, та резкость, с которой он в определенный период своего творчества начал крушить традиционные ценности, объяснялась желанием «разрубить канаты». Видимо, он сознательно шел на обострение: рвал связи, дабы раз и навсегда отрезать пути назад.

Кто-то из критиков узрел в вечном скитании Одинокого Пилигрима, в его регулярных переходах через Сен-Готард — наряду с поиском «лучшего места» — бесконечное бегство, «заметание следов», глубоко скрытую манию преследования интеллектуального террориста Европы. В Ницше жил огромный подсознательный страх — страх высококультурного вандала, ломающего и рушащего все построенное до него, и бессознательная же боязнь мести, остракизма. Возможно, отсюда — разрывы, эскапизм, желание затеряться инкогнито в пансионах, стать «никем»…

Есть и другая версия. Странствия дионисийца — результат неудержимого влечения к переменам. Ницше не желал давать присяги ни одной истине, не клялся в вечной дружбе, не мог быть домоседом, преданным одной точке на карте. Незавершенность почти всех книг, легкость смены идей, возведенное в принцип «предательство», перспективизм как философский принцип, любовь к горным ландшафтам как никогда не повторяющимся, страх женитьбы, сложность отношений с близкими и друзьями — всё это только следствия. Причина названа выше.

От кого и куда бежал Ницше? Ото всех и в никуда… Трагедия жизни Одинокого стрелка усугублялась тем, что даже самые близкие ему люди были не просто бесконечно далеки от него, но, как мы ныне знаем, представляли угрозу, которую он, глубоко чувствующий человек, не мог инстинктивно не ощущать…

* * *

Несколько слов о демоне в юбке — сестре Фридриха, сыгравшей в его жизни поистине инфернальную роль. В молодости Элизабет многим помогала брату, по первому зову прилетала на зов больного, ухаживала за ним и опекала его. Однако, созданный ею образ «конфидентки», «единомышленницы», «любимой сестры» и «единственной ученицы», каковой она предстает в собственном многотомнике «Жизнь Фридриха Ницше», мало соответствовал действительности. Видимо, Ницше любил сестру, но чем больше общался с ней, тем глубже убеждался в ее духовной нечистоплотности и протеизме: «Как можем мы быть родными — вот вопрос, над которым я часто размышлял»; «Она не перестает мучить и преследовать меня», «Люди вроде моей сестры неизбежно оказываются непримиримыми противниками моего образа мыслей и моей философии»; «Мои „ближние“ первые против меня»; «Не доверяйте своим сестрам!»…