Ницше

У него нет столь свойственной мудрецам жажды к системе, к прочности, к обоснованию. Никакое познание не может привлечь его надолго, нет истины, которой он принес бы клятву верности, с которой бы он обручился как со «своей системой», со «своим учением». Все истины чаруют его, но ни одна не в силах его удержать. Как только проблема утратила девственность, прелесть и тайну преодолеваемой стыдливости, он покидает ее без сострадания, без ревности к тем, кто придет после него, — так же, как покидал своих mille e tre[48] Дон Жуан, его брат по духу.

Подобно тому, как великий соблазнитель среди множества женщин настойчиво ищет единую, — так Неистовый Дионисиец, среди всех своих познаний ищет единое познание, вечно не осуществленное и до конца не осуществимое; до боли, до отчаяния чарует его не овладение, не обладание и нахождение, а преследование, искание, овладевание. Не к достоверности, а к неуверенности стремится его любовь, демоническая радость соблазна, обнажения и сладострастного проникновения и насилования каждого предмета познания.

Для Дон Жуана тайна во всех и ни в одной — в каждой на одну ночь и ни в одной навсегда: так и для психолога истина во всех проблемах на мгновение и ни в одной навсегда.

Потому так безостановочен духовный путь Дон Жуана познания: он всегда стремителен, извилист, полон внезапных излучин, распутий и порогов. Поэтому так потрясающе звучат его жалобы — жалобы Агасфера, вопль человека, жаждущего отдыха, наслаждения, остановки.

Но не способного остановиться. Ибо все Эмпедоклы, Гераклиты, Паскали, Киркегоры, Гёльдерлины, Клейсты, Достоевские, другие поклонники беспредельного находятся во власти вечной неудовлетворенности, порожденной зыбкостью и многозначностью бытия. Но ни муки, ни надрывы не способны заставить их променять свою «гибельную жизнь» на спокойное существование: aequitas anima, обеспеченный душевный отдых.

По словам С. Цвейга, Поклонник беспредельного всегда стремился в неизвестность, будто преследуемый какой-то враждебной силой. Эта тревога исканий, органическая неспособность остановиться в поиске, безостановочный полет в неведомое сообщали его существованию беспримерный трагизм и художественную привлекательность.

Только не уверенность, не удовлетворенность, не самодовольство! «Как можно пребывать среди чудесной зыбкости и многозначности бытия и не вопрошать, не трепетать от вожделения и наслаждения вопроса?» С высокомерным презрением отталкивает он домоседов и всех, кто удовлетворяется малым… Пусть они сидят в теплом доме своей системы, как в лавочке, честным трудом и расчетливостью умножая свое достояние, накапливая богатство: его привлекает только игра, только последняя ставка, только жизнь, поставленная на карту. Ибо даже собственная жизнь не пленяет авантюриста как достояние; даже и здесь он требует героического избытка: «Не в вечной жизни суть, а в вечной жизненности».

Мало кто из ницшеведов прошел мимо так называемых противоречий Ницше, не отказав себе в удовольствии процитировать ряд «несовместимостей», диаметрально противоположных суждений, антиномий, логических абсурдов. Даже К. А. Свасьян определил эту особенность философствования Ницше как «самую неприкрытую, самую бесцеремонную и вызывающую противоречивость, какую только знала история европейской духовности».