Ницше

Ницше не случайно видел вершину мудрости в досократовской мысли, еще не разделившей бытие на противоположности, зло и добро, упадок и подъем, хорошо и плохо. Человек крайностей, Мифотворец ратовал за меру («Мы будем блюсти свою меру»), трактовал Благую Весть как отсутствие противоположностей и оставлял жизни право на существование всего: «Если наше очеловечение что-нибудь означает, так именно то, что нам не нужны больше радикальные противоположности — вообще никакие противоположности…»; «Противоположности подобают эпохе черни — их легко понять»; «Упадок, даже разложение как таковое нельзя осуждать: это необходимое следствие жизни…»

Хотя у самого Ницше много крайностей, они — только форма внешнего выражения, средство эпатажа, экспрессии, усиления идеи. Ницше не знал приписываемых ему противоречий, потому что был проблематичен, открыт, незавершен. Противоречия — качества строителей систем, Ницше же расчищал новые пространства, видел в мышлении процесс. Мысль самого Ницше многопланова, мифологична, динамична, напряженна. Он не знал покоя мысли, его философия — движение, попытка, взрыв.

Он не указывает пути, не учит нас никакой вере, не дает нам точки опоры, почвы под ногами. Наоборот, он не дает нам ни секунды покоя, беспрерывно нас мучит, гонит из всякого угла, куда мы забились, отбирает последнюю тряпку, которой можно прикрыться.

У Ницше нет единой позиции, его мысль всегда открыта альтернативам, его кажущиеся крайности — всегда поиск, новая перспектива, проба, неизведанное место. «Мое сильнейшее свойство — самопреодоление». Это — ключ, это — принцип, позволяющий понять «несуразности» величайшего диагноста культуры.

Самопреодоление, естественно, включало в себя преодоление всего чужого: ученичества, установлений, общепринятых догм, старых привязанностей, увлечений молодости и зрелости.

Даже те произведения, которые он когда-то любил больше всего, теперь вызывали у него ощущение как бы духовной тяжести в желудке: в «Мейстерзингерах» он чувствует тяжеловесность, причудливость, вычурность, насильственные потуги веселья, у Шопенгауэра — омраченные внутренности, у Канта — лицемерный привкус политического моралина, у Гёте — бремя чинов и службы, насильственную ограниченность кругозора.

Можно даже сказать, что именно кажущаяся внутренняя несамостоятельность, с которой Ницше вначале отдается чужому образу мыслей, служит доказательством героической самобытности его духа. В то время как привычные, дорогие идеи манят его обратно, он, не защищаясь, отдается идеям, по отношению к которым чувствует себя еще чужим и даже в глубине души противником.

Уже в юношеские годы Дон Жуан познания признавался, что не был «расположен обременять себя знаниями как машина». Что же ему было по душе? «Самое приятное для меня — это, найдя какую-нибудь новую точку зрения, развивать и обосновывать ее». В сущности, это декларация построения собственной философии как непрерывного поиска и обоснования новых точек зрения, новых перспектив, философии как процесса, как перспективизма.

Понятие противоречия неприменимо к творчеству Ницше еще потому, что, в его понимании, творчество — это творимое, а не сотворенное. Пафос вечного порождения несовместим с определенностью, завершенностью, заданностью. Творчество не есть канонизация, творчество — отказ от канона, от логики, от последовательности. Конечно, миф тоже может иметь свою логику, но это — логика парадокса, каковой можно назвать творчество самого Ницше.

Мысль Ницше не вращается в противоречиях (В. Герхардт), но стремится к риску, адекватному риску человеческого бытия. Сама философия Ницше есть хорошо им осознаваемый риск, риск поиска новых ценностей, риск перспективы, риск непонимания, риск крайности, риск ответственности, риск взять на себя «все то (небывалое, неслыханное, невероятное и т. д.), что „подумается“».