Ницше и философия

Самая любопытная черта этого образа мысли – понимание истины как чего-то абстрактно-всеобщего. При этом себя никогда не соотносят с реальными силами, производят мысль, а саму мысль никогда не соотносят с реальными силами, которые предполагаются мыслью как таковой. Истинное никогда не соотносят с тем, что оно предполагает. Но нет такой истины, которая, прежде чем стать истиной, не была бы осуществлением определенного смысла или воплощением определенной ценности. Истина как концепт является чем-то совершенно неопределенным. Всё зависит от ценности и смысла того, о чем мы мыслим. Мы всегда обладаем лишь теми истинами, которых заслуживаем в зависимости от смысла того, что мы познаем, и ценности того, во что мы верим. Так как мыслимый или помысленный смысл всегда осуществляется в той мере, в какой силы, соответствующие ему в мысли, чем-то завладевают, присваивают нечто, лежащее за пределами мысли. Ясно, что мысль никогда не мыслит сама по себе, как ясно и то, что она не способна сама по себе постигать истину. Истинность определенной мысли следует интерпретировать и оценивать, исходя из силы или власти, которые побуждают ее мыслить, причем мыслить скорее то, а не это. Когда нам говорят о «простой» истине, об истинном как оно есть в себе, для себя или даже для нас, мы должны спросить: что за силы скрываются в мысли об этой истине и, следовательно, каковы ее смысл и ценность? Есть один тревожный факт: истина, постигнутая как нечто абстрактно-всеобщее, мысль как чистая наука, никому никогда не причинила зла. Дело в том, что устоявшийся порядок и нынешние ценности всегда обретают в абстрактно-всеобщем более надежную опору. «Истина возникает как создание простодушное и любящее жизненные удобства, непрестанно уверяющее всех властей предержащих в том, что оно никогда никому не причинит ни малейшего затруднения, ибо оно прежде всего есть лишь чистая наука» [325]. Вот что скрывает в себе догматический образ мысли: работу устоявшихся сил, которые обусловливают чисто научный характер мысли, работу властей предержащих, которые находят идеальное самовыражение в истине в себе. Странное заявление Лейбница до сих пор тяготеет над философией: производить новые истины, но при этом «не опровергать уже сложившихся чувств». И мы видим, что от Канта до Гегеля философ, в общем, оставался вполне учтивым и набожным персонажем, любившим смешивать цели культуры с благом религии, морали или государства. Наука окрестила себя критической, поскольку она сравнивала власти мира сего, но лишь для того, чтобы, в соответствии со своим долгом перед ними, наделить их санкцией на истину в себе, для себя или для нас [326].