Ницше и нимфы

Так как я представил себя исполняющим обязанности Бога, я обвинен в грандомании, оскорбляющей имя небес. Но реально мои посягательства слишком скромны, и грандомания моя, по сути, обратная сторона моей неполноценности.

Из всех книг Священного Писания — Первая книга Самуила (Шмуэль Алеф) в первых своих главах произвела на меня самое глубокое впечатление. В определенном смысле можно сказать, что она вела меня к важным духовным основам моей жизни.

Я имею в виду голос Бога, который вырывает из сна юношу-пророка три раза, и каждый раз Самуил удивляется, думая, что это голос Илия, спящего рядом с ним во дворце. После третьего оклика, когда Илий понял, что этот чудо-юноша призван к высшему служению, которое ему предстоит совершать в зале жертвенника в Шило, он обращается к нему путем пророчества. У меня не было Илии (и даже хотя бы одного Шопенгауэра), когда посетило меня подобное откровение на пороге зрелости.

Под влиянием Самуила я создал Заратустру, так же, как в будущем произвел замену гиганта Вагнера на маленького Петера Гаста, который внешне был невероятно похож на властителя Байрейта.

Случайно ли то, что Фёрстер был не только антисемитом, но и любителем Вагнера, антисемита из антисемитов, о котором идет молва, что он родился от отца-еврея? Неужели и мои возражения против евреев происходят из того же скрытого источника?

По всем причинам Элизабет могла выйти замуж только за такого клятвенного антисемита, как Фёрстер, — человека абсолютно иного, чем я, чтобы не размножилось и расплодилось кровосмешение в постели с ним.

Если мне удастся когда-нибудь вырваться из этого богоугодного заведения и поговорить по душам с кем-либо, который даст мне бумагу и карандаш, тогда мне удастся написать об Эмпедокле даже лучше, чем я написал о Заратустре.

Я все еще удивляюсь, как вышел из-под моей руки Заратустра таким, каким вышел. Он абсолютно чист и невинен.

Если бы в физическом мире существовала какая-либо справедливость, Фёрстер бы замерз в водах, которые дали мне столько тепла. В конце концов, когда мы предстали лицом к лицу друг с другом, я обнаружил, что, подобно ползающему в прахе, червь-человек выглядит в лучшем своем виде, когда извивается.

Не я, а Павел и Лютер, великие в уничтожении принципов морали, научили глубоко верующих христиан убивать, лгать, красть и выйти чистыми из-под мести Яхве.

Павел и Лютер толкнули благоверных христиан по ту сторону добра и зла, за пределы законов морали, проповедуя освобождение с помощью манипуляций кровью жертвы — Христа. С того времени они продолжают освобождать себя кровью еврея Иисуса и кровью миллионов его братьев.

В ХХ-м веке, девятым валом безумия нигилизма они превратят всю Европу в поле резни и обелят свои преступления кровью Израиля.

Лютер и Сатана

171

Лютер понимал смятение и опасность в создании Бога человеком, когда писал: «Искушения плоти отменены. Каждая женщина может положить этому конец. Но Бог хранит нас от искушений, брошенных в вечность. И тогда человек не знает верно, кто Бог, а кто Сатана. Более того, человек начинает путать, что, может Бог и есть Сатана».

Шопенгауэр же, вслед за Ксенофонтом, пришел к выводу, что Сатана, этот слепой разрушитель, и есть Бог, который наложил свой брутальный характер на Вселенную.

Если социалист верит в то, что я поставил прусского тирана на пустой престол Бога, его право верить в это. Я же решительно доказывал, что невозможно философу отделить себя от своей философии и спрятаться за космическим всеведением.

Даже сам Лютер создал своего Бога в образе Сатаны, которого он страшится. Для него это божество предшествует морали и разуму, и не имеет никакой связи с Богом Иисуса. Справедливости в нем не больше, чем у финикийского божка Баала, постановившего насиловать девственниц, чтобы полились благословенные дожди, и земля дала бы урожай. Это Лютер сказал: «У Сатаны есть крепость, и оттуда он поведет атаку на нас. Наша плоть и кровь — его».

Если наша плоть и кровь принадлежат Сатане, тогда наша моральная гигиена не лучше, чем у епископов собора в Аугсбурге, о которых Лютер сказал, что они ищут бесов, как пес, ищущий в своей шерсти блох. И когда Лютер доказывает, что искушения плоти дело легкое, и женщина может положить им конец, он сам себе противоречит, ибо с помощью женщины Сатана расширяет свое укоренение в плоть и кровь мужчины, добираясь до духа и души. Лютер должен был знать это, ибо он разбил христианский мир на тысячи секторальных осколков только для того, чтобы он мог совокупиться с монашкой под прикрытием освященного брака.

С самого детства, когда мои однокашники называли меня «маленьким священником», я находился под властью лютеранского сознания, оседлавшей и скачущей верхом на бесах. Это я получил в наследство от моих родителей, лютеран до мозга костей. Лютеранская жажда овладеть монашкой перенеслась и в монастырь, здесь, в Наумбурге, и сестрица моя, Лама, — чистая и праведная как любая настоятельница Средневековья — усилила темные демонические порывы в моем лютеранском сознании.