Ницше

В каком смысле болезнь (или даже — безумие) присутствует в творчестве Ницше? Никогда она не была источником вдохновения! Никогда Ницше не думал, что источником философии может быть страдание, недомогание или тоска — хотя философ, как понимал его Ницше, должен страдать непомерно. Тем более не считает он болезнь событием, извне затрагивающим мозг-объект или тело-объект. Он, скорее, видит в болезни точку зренья на здоровье, а в здоровье — точку зрения на болезнь. «Рассматривать с точки зрения больного более здоровые понятия и ценности, и наоборот, с точки зрения полноты и самоуверенности более богатой жизни смотреть на таинственную работу инстинкта декаданса — таково было мое длительное упражнение, мой действительный опыт, и если в чем, так именно в этом я стал мастером…» Болезнь не может быть движущей силой мыслящего субъекта, тем более не может быть объектом мысли: она составляет, скорее, интерсубъективность, скрытую в лоне индивида. Болезнь как оценивание здоровья, моменты здоровья как оценивание болезни — вот тот «переворот», то «перемещение перспектив», в котором Ницше усматривает сущность своего метода и свое призвание к переоценке ценностей[1]. Причем, вопреки очевидности, между этими двумя точками зрения, двумя типами оценивания не существует никакого взаимоотношения. От здоровья к болезни, от болезни к здоровью — сама эта подвижность, пусть и мысленная, является знаком превосходного здоровья; само это перемещение, та легкость, с которой Ницше переходит от одного к другому, свидетельствует о «великом здоровье». Вот почему вплоть до самого конца (то есть до 1888 года) Ницше твердит: да я полная противоположность больного, в основе своей я здоров. Стоит ли вспоминать, как плохо всё кончилось? Помешательство наступает, когда подвижность, это искусство перемещения, изменяет Ницше, когда не остается более здоровья для того, чтобы делать болезнь точкой зрения на здоровье. У Ницше всё маска. Первая, для гения, — его здоровье; вторая — и для гения, и для здоровья — его страдания. В единство «Я» Ницше не верит, не ощущает его в себе: тончайшие отношения власти и оценивания, отношения между различными «я», которые прячутся, но в совокупности выражают силы совсем иной природы: силы жизни, силы мысли, — вот в чем заключается концепция Ницше, его образ жизни. Вагнер, Шопенгауэр, даже Пауль Рэ — все они были масками Ницше. После 1890 года некоторые друзья (Овербек, Гаст) подумывали, что сумасшествие было его последней маской. Ему случалось написать и такое: «Порой само безумие является маской, за которой скрывается роковое и слишком надёжное знание». В действительности, всё обстоит иначе, но лишь потому, что безумие знаменует собой тот момент, когда маски, прекращая перемещаться и перетекать друг в друга, смешиваются, застывают в мертвенной неподвижности. Среди вершин мысли Ницше есть страницы, где он пишет о необходимости маскироваться, о достоинствах, позитивности, крайней настоятельности масок. Руки, уши и глаза — вот то, что Ницше любит в себе (он гордился своими ушами, считая маленькие уши своего рода путеводной нитью к Дионису). Но над первой маской — другая: огромные усы («Дай же мне, умоляю, дай мне… — Что ты хочешь? — Другую, вторую маску»).

После «Человеческого, слишком человеческого» (1878) Ницше продолжает свое начинание по всеобщей критике: «Странник и его тень» (1879), «Утренняя заря» (1880). Работает над «Веселой наукой». Но появляется что-то новое, какая-то экзальтация, какой-то переизбыток сил: словно бы он уже дошел в мыслях до того пункта, где меняется смысл оценивания, где о болезни судят с вершины какого-то странного здоровья. Страдания продолжаются, но порой ими правит некий «энтузиазм», затрагивающий само тело. Это время самых возвышенных его состояний, связанных с чувством опасности. В августе 1881 года в Сильс-Мария во время прогулки вдоль озера Сильваплана на него нисходит ошеломительное откровение Вечного Возвращения. Затем инспирация Заратустры. В 1883–1885 гг. он пишет четыре части «Заратустры», делает записи к книге, которая должна стать его продолжением. Он доводит критику до уровня, которого прежде она не знала, делает ее орудием «преобразования» ценностей, ставит «Нет» на службу высшего утверждения («По ту сторону добра и зла», 1886, «К генеалогии морали», 1887). — Это и есть третье превращение, становление-ребенком.