Читаем Нью-Йорк 2140 полностью

Нью-Йорк 2140

– Вот такое я люблю. – Она отпивает вина. – Интересно было бы услышать, что бы сказал Франклин на этот счет. О том, как мы бы все эти профинансировали.

– Почему именно он? – спрашивает Джефф.

– Потому что он мне нравится. Очень милый молодой человек.

Джефф качает головой, глядя на нее, будто на истинное чудо невообразимой глупости.

Матт, желая отвлечь Джеффа от, без сомнения, уничтожающей критики в адрес молодого финансиста, подхватывает:

– Вы замечали когда-нибудь, что наше здание – это своего рода акторная сеть, способная выполнять разные задачи? У нас есть облачная звезда, юрист, специалист по зданию, само здание, полицейский инспектор, финансист… добавить бы еще водителя, чтобы скрыться с места преступления, и получится команда для фильма об ограблении!

– А кто тогда мы? – говорит Джефф.

– Мы с тобой два прожженных старикана, Джеффри.

– Нет, прожженный – это Гордон Хёкстер, – указывает Джефф. – Мы два старых маппета на балконе, которые рассказывают отстойные шутки.

– Мне это нравится, – говорит Матт.

– Мне тоже.

– Но разве это не странновато, что у нас в команде есть все нужные игроки, чтобы изменить мир?

Шарлотт качает головой:

– Это предвзятость восприятия. Либо ошибка представления. Черт, не помню, как называется. Когда ты думаешь, что то, что ты видишь, – это и есть все, что происходит вообще. Элементарная когнитивная ошибка.

– Легкость возникновения образов представления, – подсказывает Джефф. – Это эвристика доступности. Ты думаешь, будто то, что ты видишь, и есть вся совокупность.

– Верно, это оно.

Матт с этим соглашается, но заявляет:

– С другой стороны, у нас здесь все равно команда еще та.

– Оно всегда так получается, – отвечает Шарлотт. – В здании у нас две тысячи человек, вы знаете только двадцать из них, я – двести, и нам кажется, что они тут самые важные. Но насколько высока вероятность этого? Легкость возникновения образов представления, только и всего. И так во всех зданиях Нижнего Манхэттена, а они входят в общество взаимопомощи, и такие есть повсюду, во всех затопленных районах. Наверное, каждое здание в межприливье такое же, как наше. По крайней мере, все, кого я встречаю по работе, наводят на эту мысль.

– То есть ошибка в том, что мы принимаем частное за общее? – спрашивает Матт.

– Вроде того. Вот всего в мире примерно двести крупных прибрежных городов, все затоплены, как Нью-Йорк. Так живет примерно миллиард человек. Мы все живем в сырости, мы – прекариат, нас бесит этот Денвер и все богатенькие говнюки, которые там себе жируют. Мы все хотим справедливости и мести.

– Что является одним и тем же, – напоминает ей Джефф.

– Ну и пусть. Хотим справедливости-мести.

– Справедмести, – придумывает Матт. – Местиливости. Что-то не очень вяжется.

– Пусть будет просто справедливость, – предлагает Шарлотт. – Мы все хотим справедливости.

– Мы требуем справедливости, – говорит Джефф. – Сейчас ее нет, в мире царит бардак из-за этих говнюков, которые думают, что могут воровать что вздумается и им все сойдет с рук. Мы должны их подавить и вернуть справедливость.

– И условия уже созрели – это ты хочешь сказать?

– Еще как созрели. Люди недовольны. Боятся за своих детей. В такой момент все может измениться. Если это работает так, как утверждает закон Ченауэт[110], то достаточно привлечь к гражданскому неповиновению всего около пятнадцати процентов населения, а остальные пусть на это смотрят и поддерживают – вот тогда олигархия и падет. Возникнет новая правовая система. Не обязательно проливать кровь и устанавливать бандократию горячих революционеров. Это может сработать. И условия созрели.

– А с чего подобные вещи начинаются? – интересуется Шарлотт.

– Да с чего угодно. С какого-нибудь бедствия, крупного или мелкого.

– Ладно, хорошо. Я люблю бедствия.

– А кто не любит!

Джефф с Шарлотт хихикают. Она снова наполняет чашки. Матт ощущает, как улыбка растягивает его лицо, и это кажется почти забытым ощущением. Он чокается с Джеффом:

– Рад снова видеть тебя довольным, мой друг.

– Я недоволен. Я взбешен. Чертовски взбешен.

– Именно.