Нью-йоркский бомж

Раздетый по пояс Давид смотрел туда, где мальчик и девочка на берегувозводили замки из мокрого песка. И Антоха прилепился к этим строителям. Худой, как щепка. Носит в ведерке воду, половину разливая по дороге, копает песок совком.

— Дэ-авид, почему же ты молчишь? — спросил Мартин. Одет он был в тот же джинсовый костюм, ботинки и бейсбольную шапочку. В такую-то жару.

— Когда ты избавишься от дурацкой привычки все носить с собой?! Ведь ты больше не бомж, у тебя своя комната, пусть хоть на чердаке, но своя, ты за нее платишь деньги. Почему бы тебе не оставлять дома хотя бы рюкзак и куртку? — Давида явно что-то сильно раздражало.

— Ты прав, — согласился Мартин и поник.

— А глава — хорошая. Это самое лучшее из всего, тобой написанного до сих пор. Растешь.

Мартин недоверчиво покосился на Давида, шутит он, что ли? Нет, вроде серьезно. Впрочем, Мартин и сам знает, что глава о бомжевании в Гарлеме удалась.

— Кстати, завтра выйдет журнал с твоим «Золотцем», — сказал Давид по-прежнему раздраженным тоном. — Наши в редакции читали — все под впечатлением. Одна только корректор брезгливо морщилась. В любом случае, равнодушным не остался никто. Поздравляю, твоя карьера бомжа закончилась, началась карьера писателя.

Мартин, переварив в голове услышанное и окончательно убедившись, что Давид не шутит, расплылся в улыбке:

— В котором часу ваш журнал появится в продаже? — спросил он.

— В восемь утра.

— На всякий случай выйду из дома в семь, может, к тому времени уже подвезут в киоск. Сколько стоит журнал?

— Доллар.

Мартин забормотал под нос:

— Неделю поживу без обедов, не умру. В случае чего сэндвичи можно будет подбирать и на улице.

— Сколько же ты собираешься купить экземпляров? — иронично спросил Давид. — Или ты намерен скупить весь тираж?

— Штук тридцать. Парочку отправлю родителям в Чехию, они, правда, на русском не читают, но все равно. Еще подарю своей хозяйке Ванде, пусть знает, кто у нее живет на чердаке. Еще отнесу на работу, Андрию и Бене... В общем, куплю тридцать штук, не меньше.

Солнце уже припекало. На пляже то там, то здесь возникали новые зонтики.

— Антоха! Дай девочке поиграть твоим совком. Она поиграет и отдаст! — крикнул Давид.

Щупленький Антон, услышав отцовский наказ, с надутыми губами, отдал девочке совок.

— В этом городе даже дети вырастают капиталистами! Ничем не хотят делиться, всё гребут под себя.

— У тебя сегодня, по-моему, плохое настроение, — заметил Мартин. — Что-то случилось?

Конечно, он не сомневался, что Давид ему ничего не скажет. За время их знакомства Давид так и не впустил его в свою жизнь. Никогда не рассказал, например, почему развелся с женой или почему больше не занимается литературой. К себе домой тоже ни разу не пригласил. Мартин подозревает, что Давиду стыдно приглашать в дом бомжа. Стыдно перед соседями, перед коллегами-журналистами. Может, стыдно и перед самим собой. Ладно, Мартину не привыкать.

— Ничего у меня не случилось, — угрюмо ответил Давид.

Закатав джинсы до колен, вошел в воду и стал плескать на себя водой. Вода холодная, но в такую жару приятная.

— Давай-ка помогу тебе, — подойдя к сыну, присел, стал выгребать рукой песок вокруг уже проседающего замка. — Сынок, а кто в этом замке живет?

— Кощей Бессмертный, Шрэк и носорог.

Давид усмехнулся. Ему припомнилось собственное детство, когда они семьей отдыхали в Сочи. В Сочи песок был мягкий и нежный, лился желтым ручейком сквозь пальцы, под которыми возникали барочные каскады. А песок на берегу Атлантического океана жесткий и тяжелый, совсем не пригоден для изящного строительства...

— Пап, ты мне потом купишь мороженое?

— Конечно, куплю.

Антоха бросил совок и, подойдя к Давиду, вдруг обнял его.

***

Зачем Давид нужен Мартину, более или менее понятно. Давид для него — полубог. Ну и, разумеется, приятель. Правда, их дружба с заметным перекосом в одну сторону, но уж какая есть. Спасибо и на этом. Мог ли Мартин мечтать о таком еще год назад, когда его окружали только бродяги-попрошайки и уличные проститутки?

Но на что Давиду сдался Мартин? Вопрос. Ладно, Давиду приятно выступать покровителем-меценатом, иногда угощать бедного Мартина суши или пиццей. Положим, и самолюбие приятно щекочет — поучать литературному ремеслу начинающего автора.

Ерунда! Давид всосался в этого чеха, как пиявка. Ухватился за Мартина как утопающий за соломинку. Так старость, ворчливая и завистливая, цепляется за молодость, тьма льнет к свету. Рядом с Мартином Давид оживает, забывает о тщеславии, которое когда-то задушило его. В его сердце воскресает писатель.

Он наблюдает Мартина со стороны, любуется им, а потом медленно вползает в его джинсовый костюм и тяжелые ботинки, в его кожу, покрытую шрамами и рубцами, даже в его распухшие десны, из которых торчат полусгнившие пеньки. Давид тогда видит мир во всем его великолепии: луна, чайки и цветы, даже грязь — все вокруг преображается, сливается для него в едином звучании, в полноте и глубине Слова...

А Мартин — самородок, сверкает гранями. Он счастлив, что не живет на улице, что не пьет, что пишет.