Нюансеры

А это чья могила? Десять каменных столбиков по периметру. Каждый не выше колена. Столбики соединены цепью: темно-серой, мокрой. Скромный обелиск заострен кверху. «Памяти дѣйствительнаго статскаго совѣтника, – прочёл Алексеев на плите, – Петра Петровича Артемовскаго-Гулака.»

И ниже: «Преданная жена».

– Не ожидал, – вслух произнёс он. – Извините, Петр Петрович, если не вовремя...

И процитировал напамять:

– Вода шумыть!.. вода ґуля!..

На бѐрезі Рыбалка молодѐнький

На поплавець глядыть і прымовля:

"Ловіться, рыбочки, велыкі і маленькі!"

Що рыбка смык — то серце тьох!..

Сердѐнько щось Рыбалочці віщує...

– Извините, Петр Петрович, – повторил Алексеев.

Вне сомнений, он ошибался и в ударениях, и в произношении ряда звуков. Здешнего наречия Алексеев толком не знал – так, нахватался по верхам, когда жил у брата в Андреевке и Григоровке. «Кобзарь» Шевченко он прочитал с огромным удовольствием, полагал его сочинением изумительным по яркости и патетике, но читал Алексеев «Кобзарь» в переводе на русский язык. Горячо любил украинскую музыку, в частности, оперы Лысенко, пленившие Алексеева своей изысканной красотой. Кропивницкий, Заньковецкая, Саксаганский, Садовский –эта плеяда мастеров сцены ничем не уступала таким знаменитостям, как Щепкин, Мочалов или Соловцов, о чём Алексеев не раз заявлял публично и в переписке. С переводами покойного Гулака-Артемовского он также был знаком и высоко ценил их за мелодичность и мягкость звучания, даже не имея возможности уловить ряд тонкостей.

– Das Wasser rauscht, das Wasser fliesst

Ein Fischer sass daran,

Sah nach der Angel ruhevoll,

Kühl bis ans Herz hinan...

Оригинал Гёте звучал иначе: твёрже, жёстче.

– Бежит волна, шумит волна!

Задумчив, над рекой

Сидит рыбак; душа полна

Прохладной тишиной.

Сидит он час, сидит другой;

Вдруг шум в волнах притих...

Перевод Жуковского он помнил с гимназии. Оригинал и два перевода – на первый взгляд между ними было мало общего. Разные нюансы, оттенки, акценты. Разный ритм. И всё-таки... «Подробности – главное, – говаривал старик Гёте, автор «Рыбака». – Подробности – Бог.»

– Ну что же ты, Никифор? Ты не спи, ты просыпайся...

Говорили в соседнем ряду. Алексеев сделал шаг в сторону и увидел знакомого еврея. Если в ресторане «Гранд-Отеля» еврей смотрелся чужеродно, то на христианском кладбище его картуз и длинный, наглухо закрытый капот со скруглёнными лацканами выглядели еще более неуместными.

– Жизнь проспишь, Никифор...

Под склепом, на вершине которого скорбел ангел-трубач, спал могильщик. Нет, уже не спал: мутный взор Никифора уперся в еврея, не суля тому добра. Ангел, казалось, тоже был недоволен.

– Ты вставай, Никифор. Дело есть...

– Какое, к бесу, дело, Лёвка?

– Ты уже похмелился, Никифор?

– Ну?

– Бери, пожалуйста, заступ. На карповской могилке оградка покосилась, надо выставить, как следует. Ровненько, по струночке...

– Шо, прям щас?

– Да, Никифор. Ты вставай...

– Карповская? Это Сергей Федотыча?

– Его самого.

– Купца второй гильдии?

– Никифор, не кушай мой характер, я тебя умоляю. Сделаешь?

С немалым изумлением Алексеев наблюдал, как могильщик встает, берёт заступ и без возражений, качаясь на ходу, уходит вглубь кладбища – должно быть, к указанной карповской могиле. Внезапная услужливость Никифора, чья внешность и состояние ничем такую услужливость не объясняли, была изумительна не меньше, чем внезапный интерес еврея к купеческому захоронению.

Обернувшись, Никифор поймал взгляд Алексеева.

– Та то ж Лёва! – развёл он руками, чуть не снеся заступом гипсовый венок с чьего-то барельефа. – Лёвка, понимать надо! Не боись, Лев Борисыч, сделаем в лучшем виде...

Заметил Алексеева и еврей:

– Guten Morgen, Константин Сергеевич! Wie geht es euch?

– Danke, alles ist gut. Und Sie?

– Danke, dass Sie sich nicht beschweren. Alles Gute für dich[2]!

– Извините, – не выдержал Алексеев. – А почему мы говорим по-немецки?

Еврей ухмыльнулся:

– Так ведь Гёте! «Das Wasser rauscht, das Wasser fliesst...» Извиняюсь, забыл представиться. Память совсем истрепалась! Были бы деньги, купил бы новую. Кантор, Лейба Берлович Кантор, разночинец[3].

– Алексеев Константин Сергеевич... Полно, да вы же меня знаете! Откуда, если не секрет?

– Какой там секрет! Можно ли вас не знать, вы человек известный... Что-то ищете? Если могилку, готов подсказать. Здесь мне любая могилка известна. Помните Крылова? «И под каждым ей кустом был готов и стол, и дом...» А где дом, там и домовина.

– Заикину ищу.

Двусмысленное заявление насчёт дома-домовины Алексеев предпочёл не заметить.

– Елизавету Петровну? Будьте так благолюбезны, проследуйте сюда, – Кантор указал, куда. – По второму ряду до конца. Там она и отдыхает, новопреставленная. Оградка из копий с позлащёнными остриями. Ой, не могилка – праздник сердца! Сам бы лежал, да место занято.

– Большое вам спасибо!

– Toujours à votre service[4]!