Нюрнберг

На фронте Волгин повидал всякое и даже научился убивать, не чувствуя угрызений совести и чужой боли. Самую большую боль он испытал, получив известие о смерти отца, застрелившегося последним патроном, чтобы не попасть в плен, когда неприятель был в двух шагах от фронтового госпиталя. Немного позже пришло письмо от соседки, которая, казалось, так не любила Волгина ребенком, жаловалась на него родителям, а теперь вот писала робко и очень бережно, рассказывая, как умерли от голода в холодной квартире мать и сестренка, и просила держаться и бить врага из последних сил. После этого Волгин потерял способность чувствовать боль, а значит, чувствовать и любовь, казалось, навсегда.

И вот теперь он вглядывался в девушку, которая рассматривала рисунки Кольки, и ощущал волнующее, весеннее чувство: у него ныло сердце и немного кружилась голова. Он будто пробуждался ото сна. Волгин не узнавал сам себя.

Он осторожно приблизился к печке и подсел на корточки. Лена не пошевелилась. Она продолжала изучать листки с карандашными эскизами.

– Это очень красиво, – сказала она, не поднимая глаз. – Он сам нарисовал?

– Сам, кто же еще?

– Он очень талантливый.

Волгин осторожно взял руки девушки в свои ладони.

– Лена, – тихо произнес он, – кажется, я начинаю ревновать вас к собственному брату.

У нее задрожали ресницы. Она осторожно высвободила руки и поднялась. Взгляд ее упал на пальто, которое Волгин, как обещал, приобрел у торговки на черном рынке вместе с картиной и шляпой (без шляпы ушлая тетка категорически отказывалась совершить сделку).

– Надо же, переводчик, – сказала Лена. – Не могу представить вас без военной формы. Если вы наденете пальто и шляпу, то будете выглядеть, как местный житель. Я вас, наверное, просто не узнаю и пройду мимо.

– Я не хочу, чтобы вы проходили мимо, – признался Волгин, но девушка сделала вид, что не поняла намека:

– В этой шляпе вас никто не узнает. Вы превратитесь в совершенно другого человека.

– Очень хорошо. Если захочу, чтобы меня никто не узнал, надену пальто и шляпу, – пошутил Волгин и сделал шаг к Лене.

Он коснулся пальцем матерчатой заплаты, нашитой на вязаную кофту.

– А у вас смешное сердце на спине, – сообщил он.

Заплата и вправду напоминала сердце и находилась ровнехонько под левой лопаткой.

– Там была дырка.

– А еще у вас холодные руки. Возьмите себе, это подарок.

Волгин протянул Лене материнские варежки с инициалами.

Он стоял совсем рядом, в полушаге, за спиной, она пыталась справиться с волнением.

– Не надо было мне приходить, – почти жалобно сказала девушка, ощущая странную, теплую дрожь во всем теле. – Ваша хозяйка еще больше будет ругаться.

Он положил ей руки на плечи – бережно, но при этом властно – и медленно развернул девушку лицом к себе. Лена увидела очень близко его темные, горящие глаза и ощутила на лице его дыхание.

«Я пропала», – подумала Лена.

– Не надо, – повторила она шепотом. – Ваша хозяйка…

– Она не моя хозяйка, – тихо сказал Волгин. – И я сам тебя позвал…

Он потянулся к ней губами, и все полетело вокруг, завертелось, превратившись в одну сплошную стремнину, состоящую из ярких полос и дурманящих звуков. Лена потеряла ощущение реальности и времени, непонятно, сколько это продолжалось, пока обоих не вывел из оцепенения настойчивый звонок колокольчика у входной двери.

Из коридора донеслись шаркающие шаги Фрау.

– Кто там? – каркнула она, возясь с замком.

– Гутен морген! – взвился бодрый мальчишеский тенорок. Волгин узнал голос Тарабуркина. – А где русиш зольдатен? Он дома? Нахаус или нет?

Лена растерянно поглядела на Волгина. Он молниеносно оценил обстановку: схватил в охапку ее пальто и указал на дверь в спаленку. Девушка едва успела скрыться, как дверь в комнату отворилась и на пороге возник вездесущий водитель Мигачева, но не один – за его плечом стоял полковник собственной персоной.

Отодвинув Тарабуркина, Мигачев вошел в гостиную, снимая на ходу фуражку:

– Не помешал?

– Никак нет, – сказал Волгин, нервно одергивая гимнастерку.

Тарабуркин мигом оценил обстановку:

– Я внизу, товарищ полковник.

Несколько мгновений спустя он уже закрывал за собой входную дверь.

– Чайком согреешь? – спросил Мигачев.

Волгин кивнул и подхватил со стола две чашки на блюдцах. Полковник проводил их взглядом, но ничего не сказал.

Пока Волгин возился на кухне, Мигачев прошелся по комнате, внимательно озираясь вокруг и отмечая про себя детали: следы от снятых со стен картин, галеты в тарелочке на столе, стул возле печки. У дверей в спальню он поднял варежку с вышитым вензелем ИВ, покрутил в руке.

Затем осторожно заглянул в соседнее помещение. Здесь было темно и тесно: в спальне помещались лишь просторная кровать и кресло, на которое был установлен уже знакомый портрет брата. Мигачев прислушался: ему вдруг почудилось, что рядом кто-то есть, но он отмахнулся от этой мысли.

Лена стояла за дверью ни жива ни мертва; ее отделяла от Мигачева лишь тонкая перегородка.

Из коридора послышались шаги, и через мгновение на пороге с вымытыми чашками и напряженным выражением лица возник Волгин.