Нюрнбергский процесс, сборник документов (Приложения)

Позицию подсудимых можно суммировать следующим образом: «Мы кормили, одевали заключенных и предоставляли им кров по мере своих возможностей. Если они голодали или страдали от холода, то это же самое испытывали и немцы. Если им приходилось подолгу работать в тяжелейших условиях, то это же самое приходилось делать и немцам. Что же в этом преступного?»

Когда подсудимым объясняют, что немцы были свободными людьми, работавшими в своей собственной стране, для своей собственной родины, они не понимают этого различия. Проволока с пропущенным через нее электрическим током, вооруженная охрана, свирепые собаки, казематы для заложников на все это дается вежливое объяснение: «Ну, разумеется. Иначе заключенные разбежались бы».

Подсудимые просто не могут осознать, что самое ценное слово в любом языке — это «свобода». Немцы настолько привыкли к палочной дисциплине и регламентации жизни приказами, что защита субъективных прав человека с помощью закона стала для них забытой идеей. То, что люди с восточных территорий отрывались от своих домов, что разъединялись семьи, конфисковывалось имущество, а те, кто способен был трудиться, загонялись в концентрационные лагеря, чтобы бесплатно работать на тех, кто совершил все эти ужасные насилия, — все это услужливо оправдывалось только потому, что раздувшийся тиран в Берлине начертал «НН» на клочке бумаги[208]. И это те самые подсудимые, которые теперь повторяют «nullum poena sina lega»[209].

Настоящий Трибунал в своем приговоре по делу Эрхарда Мильха записал:

«До прихода к власти НСДАП германская нация неоднократно заявляла о своем признании прав граждан в оккупированных странах. На Гаагской мирной конференции 1907 года германский делегат генерал-майор Гюндель представил следующее дополнение к тексту:

«Воюющей стороне запрещается также принуждать граждан страны, являющейся ее противником, принимать участие в военных операциях, направленных против их собственной страны, даже если эти граждане до начала войны находились на службе воюющей стороны».

Немецкое руководство по ведению войны на суше (издания 1902 года) гласит:

«Жители захваченной территории являются лицами, пользующимися правами... при условии определенных ограничений.., но в остальном они могут жить так же, как в мирное время, под охраной закона, и им не следует чинить неприятностей».

Подсудимыми была предпринята слабая попытка показать что, хотя по каждому делу и не производилось официальное судебное преследование с предъявлением обвинения и судебным процессом, все же каждому заключению в концентрационный лагерь предшествовал определенного рода «закрытый процесс», осуществлявшийся гестапо и проводившийся в соответствии с германским правом.

Прямо говоря, Трибунал не верит здесь ни единому слову. Заключение в концентрационный лагерь не зависело от индивидуального поведения человека, а осуществлялось в плане широкого претворения в жизнь нацистского политического курса, о котором откровенно заявлял Гиммлер.

Вряд ли можно заставить нас поверить в то, что тысячи женщин из восточных стран, томившиеся в Равенсбрюке, или мальчики и девочки, которых союзные армии освободили из концентрационных лагерей, подверглись хотя бы «закрытому суду». Когда угонялись целые деревни со всеми их обитателями, смешно было бы верить в то, что каждому обитателю деревни было предъявлено обвинение в каком-то нарушении германского закона, что его дело затем слушалось, хотя бы даже в закрытом заседании, после чего ему торжественно выносили обвинительный приговор и заключали в концентрационный лагерь. Может ли разумный человек поверить в то, что истребление людей, заключенных в гетто в Варшаве, сопровождалось указанной или какой-либо иной процедурой юридического характера?