Нижегородский откос

На Спасской церкви в караульный колокол дробило десять часов, а квартирантка все еще не возвращалась.

— Бабушка, когда же приходит твоя квартирантка? — потеряв терпение, спросил Пахарев.

— А она, соколик, сегодня вообще не придет, пожалуй. Сегодня у одной старушки на нашей улице умер муж, так ее позвали подомовничать, старушке-то одной боязно при покойнике.

— Что же ты раньше-то об этом не сказала?

— А я, батюшка, запамятовала. Ты уж не огневайся, уж очень приятно покалякать с образованным человеком. В коем веке это доведется. А это уж, будь уверен, дорогой мой, что сегодня моя касатка не придет. Может, передать что, так ты скажи или вдругорядь придешь?

— Лучше уж вдругорядь приду. Но все-таки передай ей, что приходили из пролетстуда.

— Как, как? — Лицо старухи приняло тревожное выражение.

— Из пролетстуда, говорю.

— Пролет… пролет… Уволь, батюшка, видит бог, не могу выговорить. Слово-то, видать, заграничное. А я грамоте немудреная, такую премудрость, хоть убей, не осилю.

— Ну скажи, что представитель губернской студенческой пролетарской организации. Ты только скажи — организации, она сразу поймет.

— Гар… гар… низация… — повторила старуха с испугом. — Чуяло мое сердце… Разлапушка моя ненаглядная… Сиротинушка несчастная…

Это было жутко: видеть косматую старуху, оплакивающую судьбу ни в чем не повинного человека. Сенька старался, как мог, объяснить, что девушке ничего не грозит.

Старуха немного пришла в себя.

— Говорила она мне про эти самые гарнизации… от них-то весь грех и пошел… Нет уж, батюшка, ты сам с ней объясняйся, да не здесь. Я еще сдуру сболтну что-нибудь невпопад. Ах ты, грех какой… Догадаться-то бы мне раньше… Ходят вот так-то, ан глядишь — беда и настигнет… Я-то, дура старая, тебя за ее кавалера приняла, за стоящего человека… А ты вон кто такой… Да как же, батюшка, у тебя совести-то хватило такими делами заниматься? Ишь, и форменную тужурку напялил, а на уме-то — недобрые дела… гарнизация… То золото по домам ищут, а то… нет, нет. Уж ты оставь нас в покое, батюшка. Я век прожила и с твое-то знаю… Знаю, как в этих гарнизациях людей сортируют. Кто хорош, кто плох… Бог один знает, кто чего достоин, и всякому воздает по делам его…

Бессвязное бормотание перепуганной старухи было неприятно, и Сенька пошел к двери. Она выпустила его на улицу, заперла за ним дверь и все ворчала в сенцах…

— Только и знают, что домогаются, кто отец, кто мать… В гробу-то покойникам, чай поди, покою нету…

ЧИСТКА

На другой день чуть свет Пахарев пришел в пролетстуд.

— Ну погодите, шептуны, долгоязычники, — твердил он, — прижмем вам хвосты… Внесем успокоение в мятущиеся души.

Сенька принялся перед Елкиным изливать свой гнев на шептунов.

— Елкин, надо рассеивать вздорные слухи.

— Надо-то надо. Но не забывай, что масса очень чутка к событиям.

— Позволь, Елкин, ведь это, выходит, что ты — трепач. Сегодня — одно, завтра — другое.

— Диалектика… Вчера это было правильно, сегодня — нет. Я всегда с массой, а ты всегда в хвосте.

— Вот этого я уж не понимаю.

— Поймешь. Я вот тебе мозги сейчас вправлю.

Он вытащил из брезентового портфеля протокол областной комиссии по чистке, и в нем значилось, что Пахарев — тоже член этой комиссии.

Пахарев, протирая глаза, так и ахнул:

— А я везде слухи опровергал. Даже считал их вражеской вылазкой…

— Выходит, проявил близорукость? Оппортуна.

Елкин придвинул к нему стопу студенческих анкет:

— Разбирайся досконально. Классового чутья не притупляй. Не шарахайся в сторону. Соплей не распускай. Укажи, на ком заострить наше внимание.

Пахарев стал увязывать анкеты в узел. А Елкин его инструктировал:

— Тут такое дело, понимаешь. Комиссия наделена чрезвычайными полномочиями… Мы исключаем студентов, которые ведут подрывную работу, стремятся подорвать диктатуру пролетариата. Какие это, на шута, учителя и воспитатели! Дошло? Комиссия, имей в виду, укомплектована преданными людьми. Вот как ты. Ну, сыпь давай!