Нижегородский откос

Он благоговел перед профессорами. И если у профессора был портфель или связка книг, он сам относил их в аудиторию, походя созывая студентов. Он знал решительно всех студентов наперечет, делал им замечания за дурное поведение, выгонял из аудиторий, если видел в этом надобность. Никто и никогда на него не обижался по причине предельной незлобивости его характера, наивной преданности давно поколебленным порядкам института, житейской справедливости, а главное — восторженного обожания учености. Ученых Нефедыч считал лучшими людьми во всем свете, хотя сам был абсолютно неграмотен. Как и все в институте, он перебивался с хлеба на воду. Ловкая старуха Нефедыча удачнее других умела выменивать на барахлишко овес, картошку. И помогала в этом всем профессорским женам, сплавляя в деревни серебряную утварь, кружева, плюшевую обивку с мебели, горжетки и муфты. И спасала беспомощных «барынь». Профессорские жены считали ее своей благодетельницей и перед Нефедычем заискивали.

Вторым в институт приходил тоже старый институтский воробей — управляющий делами Иван Иваныч Ветошников, высокий согбенный старик с дамской изветшалой шалью на шее вместо шарфа, в огромных подшитых валенках, в кургузом пальто неопределенного покроя, с заплатами разных цветов из лоскутов жениных юбок. Он был чрезвычайно тихий, исключительной доброты человек, никогда не повышавший тона.

— Здравствуй, Нефедыч, — произносил он, показываясь в дверях и покашливая. — Кажись, не опоздал я сегодня, кой грех?

— Помилуйте, Иван Иваныч, этой новой привычки опаздывать на занятия от вас никак ожидать нельзя. Давайте ваш головной убор сюда.

Головной убор Иван Иваныча представлял собою облезлую ушанку с торчащими во все стороны клочьями ваты (студенты называли шапку Ивана Иваныча «вороньим гнездом»), но Нефедыч брал этот «головной убор» с торжественным смирением, осторожно водружал его на вешалку, и только после этого между ними завязывался деловой разговор «о текущем моменте».

— А что, Иван Иваныч, ваша супруга сбыла-таки фрачную пару его превосходительства профессора философии?

— Сбыла, Нефедыч, сбыла, привел бог. А что дали, дорогой мой, ведь всего килограмм муки да плитку подсолнечного жмыха. Конечно, и на том спасибо. Ведь кому теперь нужна фрачная пара… Однако в сельский клуб взяли играть эксплуататоров.

— Я слышал, Иван Иваныч, на Керженце-реке староверы сытее всех живут. В ямах хлеб запрятан, барахло так с руками рвут. И изряднее прочих мест платят. Однако ж более всего падки на иконки строгановского письма. Идет также старинная парча, библии и медные кресты. Моя старуха, Иван Иваныч, вчера приперла полпуда ячменя… Сейчас отлеживается… Семьдесят верст на салазках везла… Везучая.

— Твоя старуха, Нефедыч, сама крестьянка, она оборотливая. Обычаи мужиков знает, волков и разбойников не боится. А моя супруга институт благородных девиц кончила. До сих пор путает французские слова с нижегородскими.

— Оно так-то так. Белая кость, выходит. Да ведь, голубчик Иван Иваныч, привыкать надо. С волками жить — по-волчьи выть. Ежели соберет ваша супруга гарусу — верное дело. Идет в ход лампадное масло, портреты государя-императора, книжки про святых. Я пришвартую вашу супругу к своей старухе, и дело выгорит.

— Нет, любезный мой, это дело не нашего рассудка. Портреты государя-императора я еще в Октябрьскую революцию со стел снял, и, наверно, все в погребе отсырели. А лампадного масла у меня в доме и не бывало. Вот разве кто купит муфты. Две муфты каракулевые у нас есть. Не ахти какой свежести.

— Муфты пойдут, Иван Иваныч. Крестьяне их на шапки покупают, и вполне охотно. Каракулевые особенно в ходу. За каракулевую муфту можно килограмм отхватить чистой ситной муки, разрази меня громом.

— Ну где там ситной, Нефедыч, хотя бы овсянки дали, и то премного буду доволен.

— Дадут, Иван Иваныч, я ручаюсь. Моя старуха вам поможет. Бойка в коммерции. Только пусть супруга ваша потеплее одевается. Снега нынче в Заволжье глубокие, дороги ненаезженные. Лучше всего ей ватные брюки надеть, на голову под шаль шапку-ушанку, валенки с теплыми носками.

— Спасибо, Нефедыч. Если бы не выручал ты да не наставлял, я не знаю, как бы все мы жили, особенно наши ученые мужи.

Поговорив еще несколько минут о погоде, о студентах, о чрезвычайных событиях в жизни института, Иван Иваныч уходил в канцелярию и уже не сходил с места до конца занятий. Всем он отвечал подробно, серьезно, внимательно, терпеливо и никогда не выказывал и признаков раздражения, даже если и вопросы были совсем бестолковы.

Вскоре, хлопая дверями, шумно вламывались в вестибюль студенты, стряхивая снег на ходу, переговариваясь, шутя и смеясь. Своды института отвечали на это громким эхом. Стоя на площадке над лестницею, Нефедыч кричал:

— Ноги! Ноги!