Нижегородский откос

Но и это мне показалось оригинальным. Дерзание, молодость, пылкость, одержимость талантливых людей — залог успеха, — говорила я себе. Я была в лихорадке. Я сама напросилась проводить его домой… Дорога до его дома показалась мне минутой блаженства. Он называл себя будетлянином, учеником великого Хлебникова, соратником Маяковского и Каменского. Он — Кораллов, предполагалось, был четвертый в этой обойме, потому что тоже тиснул в местном журнале «Факел» несколько стишков. По моему разумению, это было уже несомненным свидетельством его гениальности. Я отдалась ему в тот же вечер с упоением, благодарная, что он мною не пренебрег. Помню, я призналась, что давно уже предчувствовала, что именно такой будет моим возлюбленным, не смею думать — мужем.

— Что ж такого, — ответил он, — можно и мужем…

На другой день я перебралась к нему, изнемогая от счастья, не веря себе самой, что все случилось именно так, как мечталось и хотелось. Мы стали жить втроем: он, я и его мать — чинная, претенциозная дама в салопе, когда-то богатом, с большой собольей пелериной, спускавшейся на плечи. Смысл своего существования она видела в том, чтобы самозабвенно угождать прихотям сына, обожаемого гения, которого она считала лучше всех, способнее всех, красивее всех, умнее всех, совершеннее всех. С раннего утра мы обе толкались на кухне, изобретая, как бы вкуснее покормить и удоволить нашего божка, и притом так, чтобы он не заметил, что это стоило нам каких-нибудь хлопот или усилий. Иначе это могло бы ранить его возвышенную душу. Мы только тем и занимались, что раскидывали умом, где и как достать ему натуральный кофе или бутылку молока.

Мы меняли посуду, мебель, одежду на съестные припасы, причем все это делалось крайне безрассудно, расточительно и глупо. Вскоре мы стали жить в двух пустых комнатах, потому что все, что было деревянного в остальных помещениях дома: парапеты, паркет, лестницы, даже яблони в саду, — все сожгли в каминах. Камин пожирал уйму дров и все-таки не спасал нас от холода.

Мы не догадались освободиться от этой барской затеи и поставить простые и экономные печки. Теперь мы сплавляли на толкучку тряпки, которые я привезла из дому. Барахлишка моего хватило месяца на три. Я бродила зимой с салазками по деревням, задутым сугробами, и упрашивала баб, чтобы взяли мои платья за любую цену. Нас, таких горожан с тряпками, была тьма-тьмущая, по дорогам, по селам, по пристаням и вокзалам. Мужа я оберегала от этой прозы, он ничего не должен был знать, такой быт оскорбил бы его поэтическую натуру. Шелковое платье приходилось отдавать за кринку молока, да еще упрашивать и благодарить бабу. А он требовал каждый день свежие сорочки и глаженые брюки. Когда все засыпали в доме, я стирала его белье и сушила у камина. В штопаном он не хотел ходить, это его оскорбляло бы. Он вставал поздно, и я ему приносила в постель кофе. Кофе! Это слово, как известно, исчезло из обихода, а я ему приносила кофе, да еще улыбалась и шутила.

— А почему нет сливок? — спрашивал он тоном избалованного ребенка. — Я же вам говорил, что кофе хорош со сливками.

— Не сумели достать, — отвечала я, пугаясь разоблачений, — но ты не сердись, милый, мы достанем.

— Вечно у вас эта расхлябанность, отсутствие сообразительности и заботы обо мне. Не могу же я заниматься творчеством на черном хлебе. Как вам непонятны эти элементарные истины?

Объясняться с ним на подобные темы свекровь запретила и себе и мне. Между тем я осталась в одном платье. Это возмутило его, он называл меня неряхой, замарашкой. Я написала отцу, что вышла замуж, что муж мой гениален, но непрактичен, он нуждается во временной поддержке и тому подобное. Я расхваливала ум, характер, способности своего мужа, да я и сама верила, что он гений. Отец присылал большую часть своего заработка. Но и этого нам не хватало. И я все требовала и требовала, хотя знала, что там целая семья, а заработки отца становились все более жалкими. Он робко объяснял мне это в письмах и извинялся, что не может больше прислать. Один раз, после очередных упреков мужа в том, что я к нему охладела, я написала отцу отчаянное письмо: «Или присылай свои лисьи шубы, или муж меня бросит. Это для меня равносильно смерти. Подумай, отец, если у тебя есть сердце, подумай о судьбе бедной дочери». Но, видно, я плохо знала отца. После этого письма он вовсе прекратил всякую помощь и вдруг нагрянул к нам сам как снег на голову. Он даже не захотел познакомиться с зятем и заговорил со мной, стоя на кухне.

— Скажи, дочь, чем занимается твой необыкновенный муж?

— Творчеством, папа… Творчеством.

— Насколько я догадываюсь, он писатель или музыкант?

— Он, папа, писатель.

— Не можешь ли ты, дочка, показать его книги?

— Он начинающий писатель, папа. И книг у него еще нету. Но будут, об этом все говорят. А пока он печатается только в периодической прессе…

— В периодической прессе, — повторил он, — как это выразиться понятнее и проще?

— Ну в газетах, в журналах.

— В каких газетах и в каких журналах — ты можешь перечислить или показать?

— Ну, например, журнал «Факел».