Нижегородский откос

Журнал этот, конечно, дальше самих пишущих не шел. Его читали только сами поэты и их друзья. Журналишко печатался на оберточной бумаге, и мне было стыдно его показать. Тем более, что там помещено было только одно стихотворение Кораллова. Мне было нестерпимо стыдно перед ясным взглядом отца. Но я набралась духа и выпалила:

— Журнал этот давно расхватали читатели, папа… Журналы с творчеством Кораллова не залеживаются…

Я готова была сквозь землю провалиться от грубого этого вранья.

— Вот что, дочь, — сказал отец твердо. — Когда ты разойдешься со своим знаменитым мужем, я тебе опять буду помогать. А не разойдешься, значит, веришь в его энергию, в его дело, его способности, а это тоже хорошо. А отрывать от себя и от твоих сестер последние крохи и бросать их на содержание альфонса — извини, это и предосудительно, с точки зрения нравственности (мужскую проституцию я так же отвергаю, как и женскую), и разорительно. Все, что я тебе присылал, это пот и кровь бедных крестьянок, крохи их тяжкого труда. До свиданья…

И вот мы остались втроем предоставленными самим себе. Надо было самим добывать хлеб, черный хлеб. Муж и не думал оставлять свои привычки, расставаться с беспечностью и позой избранной натуры. Он по-прежнему приглашал к себе товарищей поэтов в гости и требовал, чтобы на столе стояло угощение. Все они были такие же неприкаянные люди, как и он. Лохматые, бездомные, неряшливо одетые, но необыкновенно надменные, с высокомерием интеллектуалов, все в мире постигшие и непременно гениальные и неоцененные человечеством. Они считали крайним великодушием со своей стороны, что при чтении своих стихов не гнушались моим присутствием и терпели меня в качестве своей обслуги. Они поедали все, что я с огромным трудом доставала, причем никогда не благодарили за это, а еще захламляли комнату бумажками, окурками и уходили, позабыв со мной попрощаться. Всех, кто не сочинял стихов, они считали людьми второго сорта. Свекровь всегда поддерживала их и говорила, что мне оказана исключительная честь быть спутницей такого великого человека, как Кораллов, что в памяти потомков мне будет отведена роль Авдотьи Панаевой, Натальи Гончаровой, Софьи Андреевны Толстой…

Чтобы раздобыть хлеб и картошку, я стала ходить к Катиш и к Гривенникову, с которым она меня познакомила. Стирала на них белье, убиралась в их комнатах. Каждый вечер я приносила мужу еду, которую он находил пригодной разве только для свиней и собак, упрекал меня в черствости, в нечуткости, в абсолютном равнодушии к его творческой судьбе. В конце концов он съедал все, что я приносила, деваться было некуда, но непременно не раньше, чем отчитав меня за скудость заработанного и принесенного. Один раз Гривенников дал мне овса на кашу. Я сварила кашу, не всем такая доступна. Муж сбросил горшок со стола на меня и крикнул:

— Я — поэт, а не жеребец.

— Бесстыдница, — присовокупила свекровь, — скоро ты вообразишь, что твой муж травоядное животное, и будешь приносить ему сено!

Я ушла к Катиш и выплакала ей свое горе. Услышал мои жалобы и Гривенников. Вы знаете его манеру все вопросы разрешать с маху:

— Вы вот что, матушка. Плюньте на него, на декадента. Охота вам возиться с дураками, с протухлой интеллигенцией. С дураками возиться, сама дурой будешь.

Такое простое и ясное решение вопроса никогда не могло прийти мне в голову. Ведь я воспитывалась на Тургеневе и на десяти заповедях Моисея. Но тут я даже подпрыгнула от радости.

— Легко это сказать, Гривенников. А куда мне идти? В общежитие опять? Там мое место уже занято, да и стыдно перед подругами, которым я натрепалась о моем исключительно счастливом браке. На частную квартиру — да у меня же нет ни копейки, и родители от меня отказались.

— Вот видишь, какая трудная проблема, — ответил Гривенников. — Сразу видно, что по макушку утонула в предрассудках. Или не варит котелок. Вон у меня комната большая, еды сколько хошь. Баба мне очень даже необходима, хошь бы для разрешения полового вопроса. А ежели такая, как ты, образованная, то я и жениться бы рад. О такой помощнице на поприще своего образования я давно мечтаю.

— Как-то так сразу. Я и не умею.

— Вот и получается ерунда. Меньше вдавайся в идеализм и уделяй основное внимание экономическому фактору. Будешь сыта, в тепле и в светле. Чего тебе еще надо? А если подвернется подходящий парень, то я мешать тебе не буду, замуж за него выходи. А может, и на двоих хватит.

Я дала ему пощечину.

— Ничего, — сказал он. — Это мне только утереться. А все равно время придет, обломаю тебя на веники.

И ведь верно, обломал. Я устала от холода, от голода, от страхов, от обид, от этой выспренной и заумной болтовни футуристов. Один раз я мыла у него полы, с устатку прилегла на его кровать. Он пришел, лег со мной рядом:

— Это ты, ягодиночка? Вот я тебя поклюю малость.

— Это ужасно, — говорю, — что ты делаешь? Ведь это насилие.

— Кто хочет плавать, пусть лезет в воду, разлапушка моя. Наутро мы стали мужем и женой. Даже оформили брак.

И живу теперь в довольстве, «в тепле и в светле». Она разгоряченно поднялась, выпила залпом: