Нижние Земли (СИ)

– Сегодня мы обнаружили Грайогэйра МакДоналда, нашего главного врача, убитым, – отлично зная въедливость полицейской братии, медик немедленно пояснил: – Да, мы в состоянии сделать вывод, не умер ли наш коллега своей смертью. Не своей смертью, друзья мои, и даже вы бы со своим умом сообразили, что он умер от того, что кто-то очень непрофессионально вскрыл ему череп.

– Благодарю, – Свен изобразил чопорный реверанс. – Имя у вашего пострадавшего такое, будто ему уже лет пятьсот.

– Триста сорок два, – гордо ответил МакКиннон, как будто это было величайшем достижением его госпиталя.

– Из чего мы делаем вывод, что сэр МакДоналд не был человеком, – как бы невзначай обернувшись к старшему инспектору, заметил Свен.

О`Салливан ничего не сказал, недовольно поморщившись.

– Вы сегодня чрезвычайно прозорливы, инспектор, – обрадовался МакКиннон.

Самое странное в общении с ним было то, что он не шутил, не издевался, не насмешничал. То, что любым человеком воспринималось как издевка и за что запросто можно было получить вызов на дуэль, МакКиннаном произносилось совершенно искренне и серьезно. Бывал ли медик до конца серьезен когда-либо, никто не знал, даже те, кто был знаком с ним не первый десяток лет.

– И этим тоже вы можете заняться, – позволив раздражению пробраться в свой голос, О`Салливан надел свой мундир, решительно обогнул МакКиннона и вышел на улицу.

– Отлично, – мрачно пробормотал Свен. – Ну что, пройдемте в кабинет.

МакКиннон подмигнул ему и шагнул за дверь, из которой практически параллельно ему постарались протиснуться в коридор братья Огилви. Спанки, что интересно, в кабинете уже не было.

– Нет, сержанты, – подхватив братьев под руки, Свен с легкостью втолкнул их назад в кабинет. – А вот это вот задание уже для вас. Все, как вы любите – убит нечеловек.

Золотой Берег – Внешние Гебридские острова, 1897

Аластор приходил в себя так, будто был гостем в своем теле, робко, неуверенно пробирался в собственное сознание. Тело горело огнем, будто опущенное на адскую сковороду, щедро сдобренную гусиным жиром. За жаром по пятам следовал холод, присущий последнему кругу Ада, и Аластор не знал – не мог знать – за что ему выпали эти муки.

– Отец мой, – шевелил он сухими потрескавшимися губами, – что я Тебе сделал?

Это был первый раз в его жизни, когда он усомнился. Что-то глубоко внутри мешало так же неистово, как и раньше, веровать и отдавать себя на волю Его. То, что он говорил, не доходило до его мозга, но жило в душе.

Никто его не слышал, как не слышал он и сам себя. Раны, нанесенные диким зверем, пылали, дождь, несший в себе убийственную горечь, окропил его с ног до головы и бросил погибать в муках. Сердце не справлялось со слишком густой, чернеющей кровью и застывало на несколько мгновений, прежде чем снова пуститься в бег.

Дерево мстило своим обидчикам шорохами, голосами и протяжным волчьим воем. И не ему было завидовать – но Аластор завидовал смерти братьев своих. Он бы тоже хотел умереть сразу, как они, но никогда бы никому в этом не признался.

Этого и не было нужно – все было здесь, в его голове. Пустой, гулкой и горящей, в которой каждая робкая мысль отзывалась болью и пламенем. Все тайны, все мысли, все подсознание было развернуто, вывернуто и наколото на пики боли. Тела не стало, осталась только лишь голова.

Отец Аластор ждал смерти как избавления, куда бы она ни увела его – вперед, к вечному свету, или назад, во мрак.

Темноту и тишину он предпочел бы с бОльшим удовольствием, но губы шептали приветствие Богу.

Шли дни.

Когда врач, протирая то и дело загнивающие раны, наконец-то сказал священнику, что он жив, тот не поверил, хотя уже был в сознании. В Ашанти пришла осень, и единственным отличием от лета в ней было более жесткое, жалящее солнце. Оно вставало, когда офицеры еще даже не укладывались спать, и заходило раньше, чем они выбирались из палаток. Никто из ашантийцев на своем веку не видал, чтобы Баби, демон мрака и тьмы, был так разозлен. И они знали, кого в этом винить.

На смену африканской осени пришла африканская зима, и солнце уже совсем не всходило, только показывало рубиновый край над кронами деревьев и снова уходило назад. Среди солдат ходили суеверные слухи, что с охоты офицеры возвращались седыми и заикающимися. Они клялись, что убивали львов и леопардов, но снятые с них шкуры, которые они собирались расстелить в своих палатках, становились человеческой кожей.

Домой Аластор, починенный и как будто собранный заново, вернулся поздней весной, когда количество дождливых дней совсем немного перевесило количество солнечных. Все кругом было странным и незнакомым, как будто Сторноуэй не глядя поменяли на какой-то другой город Внешних Гебрид – поменьше и похолоднее, на Тарберт или Лохмадди.

Кирстин встретила его, как чужого – мужа сестры или брата отца, но никак не родного мужчину. Ее нельзя было в этом обвинить: его в самом деле трудно было узнать. Длинные шрамы на одной стороне лица – Аластор не мог сказать, сделал это лев, или леопард, или гепард – изменили его до неузнаваемости. Не обезобразили лицо, просто сделали другим.