Низость

Сумерки сгущаются в черноту, и я, безнадежно бухая, вваливаюсь в «Блэкберн-Арме», оседаю у стойки, опрокидывая виски за виски. Я пиздец как счастлива освободиться от всех них – этих жалких уебков. Особенно Джеми и папа, они еще заплатят. Я собираюсь врезать этим двоим так же больно, как они сделали мне, ублюдочные жалкие козлы. А потом я попадаю на колени к какому-то пацану, всматриваюсь в точеное смуглое лицо сквозь остекленевшие глаза, а он говорит мне идти домой, а Ван Моррисон доносится из музыкального автомата, а я на ногах, раскачиваюсь под «Brown-Eyed Girl», и никто особо не обращает внимания, а смуглый парень качает головой, изумленно и все же высокомерно, и, может быть, я просто дам ему трахнуть меня, ведь он смотрит на меня, думая, что я симпатичная хорошая девчонка, а если бы он только знал, какая гадость гноится у меня в голове, и я собираюсь рассказать ему, но я парализована это жгучей агрессией у себя в глотке, которая возникла из ниоткуда и хочет сломать меня и смыть дождем мою на хуй ночь, и музыка, видимо, закончилась, ведь парень ведет меня обратно на мое место, и он ненадолго убегает, и мы курим пополам косой, я предлагаю ему кокса, и он шифруется в туалете, но не возвращается, а меня особо не колышет, ведь трава такааааая пиздатая. Вот куда я шла весь сегодняшний день. Сижу здесь с этим изумительным косяком, и все эти изумительные люди, они несут на себе отметину города, и за неподвижностью их глаз маячит такое отчаяние, но вот если бы они курнули моей травки… Но вот пора, надо выдвигаться, ведь изменение в атмосфере будет означать изменение прихода, а меня уже понемногу тащит, но не по-плохому тащит, просто мне не нравится, как я улыбаюсь людям, вроде как нарочито, чтобы доказать, что я нормальная. Выдавила глупую ебучую резиновую улыбку, чтоб они только не таращились. Я шагаю на улицу в войлочную черную ночь, а она суровая, прочищающая голову и притом безошибочно опьяняющая. Пиздец, от зимнего воздуха я делаюсь еще более одуревшей, поэтому я зажимаю ладонью рот и задерживаю дыхание, и тогда я топаю по Бедфорд-Сквер, а в голове у меня зарождается план, и шумливое треньканье города переходит в зловещее бормотание. У меня сушняк, тело прогорклое, а легкие заражены бациллой ночи. Жгучая бычка возвращается, и вот я в корпусе Элеонор Рэтборн, где дислоцируется папа. Смотрюсь в зеркало в женском туалете и не узнаю отражение, ищу кокос, но не нахожу, и, пиздец, мне реально нужно чем-то зарядиться, чтобы я могла видеть себя правильную, поскольку та особа в зеркале мне не нравится. Совсем ни хуя, а Ван Моррисон гудит где-то фоном и так странно и гнусаво, что меня пробивает на «ха-ха», и я оказываюсь в коридоре, натыкаюсь на людей и чуть не валюсь на пол от смеха, а папы в кабинете нет, а эта тетка в очках и со страшной рожей вылупилась на меня, реально на хуй вылупилась, что вовсе не прикольно, но я не могу не ржать, а она что-то говорит, но говорит зашифровано, а это невъебенно мерзко, ведь ей известно, что я не пойму, не пойму, пока не отыщу кокос. Теперь я ищу папу, вламываюсь в кабинеты, сортиры и аудитории, заполненные шокированными смазанными физиономиями. Где, еб ты, он? И я расталкиваю студентов и взрослых с одутловатыми лицами, и люди разговаривают на своем шифрованном языке, а мне сейчас надо отыскать кокос, и тут я вспомнила свой зачаточный план – вспомнила, что у папы большая лекция, последнее его занятие в пятницу, и вот зачем я здесь. Теперь вроде все стало яснее.

***

Я влетаю в аудиторию, и меня подмывает выкрикнуть что-нибудь язвительное и остроумное, но я онемела. Вижу его, мужчину, кого все боготворят, и все, на что я способна, это рассмеяться над ним. А потом я реву, взахлеб, выбегаю оттуда и бегу, бегу. Папа бежит мне вдогонку, закатав рукава, и он тоже всхлипывает. Он поймал меня и пытается помочь мне, но тащит меня за руку в неправильную сторону, и все кричат на своем шифрованном языке. Мы на улице, и он прижал меня к стенке, а я разоряюсь на него и сообщаю ему, что все знаю про тетю Мо, чье лицо я больше не в состоянии вспомнить, а потом я заявляю ему, что он ненормальный, злой и жалкий, а потом я говорю, что люблю его, хоть и пришла сюда сказать ему, что я его ненавижу, и вдруг он отшатывается назад, и все больше и больше студентов высыпают на траву. У него делается совсем смятое лицо, вроде скомканной газеты, и он съеживается, или, может быть, это я отхожу дальше и начинается дождь. Воздух снова пахнет промышленностью, промозглый и забродивший, а я, спотыкаясь, выхожу за пределы своего ареала на совершенно полностью новый перекресток. Я бегу, отчаянно стремясь убежать от этого. Бегу, очертя голову, в центр города, вдыхая полные легкие сумасшедшего ночного воздуха, в голове грохочут голоса и мелькают злые пьяные рожи блядей и проституток. Бегу, бегу и бегу. Мною движет нарастающий страх.

ГЛАВА 11

Милли