Низвержение

Ахматов стоял прямо посреди комнаты, и хоть глазам нельзя верить, но это правда был он – почти мифическая икона для всех, кто дожидался за дверью своей очереди, фигура, наделенная раболепной властью – бумажный сверхчеловек – и он стоял передо мной, как на вершине мира, окруженный бесконечными полками, папками с содержимым на воображаемых людей – одна-две страницы на каждого, чтоб самое главное, самую суть, больше хранилось только по лестнице вниз или наверх, направо по коридору, извините-сегодня-мы-не-работаем, неделя, год, месяц, и, может, к концу вашей жизни мы сообщим дату вашего рождения! Ожидайте! Ахматов самодовольно улыбался и, как бы глупо это ни выглядело, слегка подпрыгивал на пятках, точно все предстоящее представление его до крайности забавляло, и он со жгучим нетерпением наблюдал за постановкой собственного спектакля. Макушка его блестела, вся добела вычищенная, вылизанная, отполированная до блеска плешь во главе Бюро, плешь, что разрослась до городских масштабов, плешь, к которой выстраивались очереди – Плешь Красное Солнышко.

Я прошелся по кабинету и уселся на указанное мне кресло, все так же выжидательно и недоверчиво оглядываясь кругом, пытаясь зацепиться взглядом хоть за какую-нибудь безделушку. Неведомая церемониальная торжественность, с какой встретил меня Ахматов, улетучилась, уступив место, как оказалось, допросу с пристрастием. Моя просьба, прошение или чем оно было для господ, тут же осела комом в горле, я молчал, косился на дверь и даже немного завидовал коридорным, которые, вполне возможно, никогда и не окажутся на моем месте. Тогда слово взял Ахматов:

– Как поживает ваш отец?

Вспышка перед мгновенным ослеплением в комнате, где отец без перерыва говорит сам с собой; отдельные обрывки фраз шепотом, соглашения с совестью и отторжение всех за пределами головы, ругань и поливание дерьмом чертей внутри, ежедневные и единственные «доброе утро» и «бери что надо, я закрываю дверь», и барьер между нами, как прожженная сигаретой корка плоти, наполненная прозрачной жидкостью и гноем наших отношений. Мы синхронизируемся в наших поступках, в нашей крови, мы реагируем так, как написано у нас на роду, как сохранились мы в памяти, и ты тянешься ко мне старческой рукой в немощи, чтобы задушить.

– Как странно, я с трудом припоминаю вас, ваше лицо, но стоило вам только появиться, как передо мной встает лицо вашего отца. Не удивляйтесь, в то время у меня была еще отличная память на лица – знаете ли, издержки профессии… Так вот, признаться вам, сходство между вами поразительно… Как он? Мне очень интересно. Ведь действительно, если бы не это сходство, я бы принял вас за приезжего, вполне возможно, даже не приняв вас к себе. Сила корней – в этом что-то есть, – растягивал последние слова Ахматов, погружаясь в состояние какой-то зыбучей задумчивости, – нет-нет, я не намеревался вас оскорбить, отнюдь. Располагайтесь.

Коридорные корни отпали сами собой, а когда и Мари вышла из кабинета, я забыл и вовсе о цели своего визита, забыл, что и сам был коридорным подкидышем, забыл про две недели в один день, чтобы теперь сидеть в удобном кресле без уклей в карманах и выслушивать россказни бюрократического мессии, будто мы с ним породнились обратными сторонами бумаги.

– Припоминаю как сейчас, – убаюкивающе лепетал Ахматов, утонув в комфорте кресла, – ваш отец заходит ко мне в те стародавние времена, когда Бюро еще не было притчей во языцех, а ваш отец… вы сами понимаете. Тогда Портной, как сейчас говорят, еще был в престиже, и эта маленькая связь имела все шансы перерасти во что-то крупное, что вывело бы Бюро на новый уровень, а там бы и Портной подтянула за собой – кто знает. В ту доисторическую эпоху университет еще шел нога в ногу с нами, и социальный прорыв, казалось, был обеспечен – вы знаете, чем это закончилось. Косвенно эта связь и вас привела сюда, как когда-то отчаяние гнало в Бюро вашего отца и сотни умов с ним вдогонку.

Время все растягивалось и никак не собиралось сжиматься в одну точку, пока Ахматов постепенно размешивал чайной ложечкой, как и ожидалось, свой монолог, подготавливая для чего-то почву. Вечернее солнце уже пряталось за косыми этажками, изредка проскальзывая по кабинету, что отражалось на том, как сильно Ахматов вжимался в кресло. Его странные зашуганные подергивания не оставались незамеченными, когда луч солнца пробивался через незанавешенные окна и не дай бог падал на незатейливый интерьер комнаты. «Солнце, знаете ли…» – отвечал тогда Ахматов, отпуская улыбку на две тысячи уклей за секунду экранного времени, и как будто случайно поглаживал намоленную макушку.