Низвержение

Ахматов почти что по-приятельски хлопал по плечу Остацкого, когда разница между ними была в поколение, и этот добродушный жест сам за себя говорил: «Сегодня я смотрю на эти колонны с высоты полета, а завтра мое место займешь уже ты». В дверном проеме показались с десяток желтых глаз коридорных – по-видимому, эти умудрились каким-то образом избежать участи остальных – они пристально наблюдали за негласным посвящением Остацкого в статус господ, своим немым наблюдением становясь как бы официальными свидетелями, и тем самым узаконивали права Остацкого. Покровительственные крылья Арвиля отражали косые взгляды, в то время как Ахматов продолжал по-приятельски хлопать по плечу, рассыпаясь в улыбках и наставлениях своему будущему преемнику.

Ко мне максимально бесшумно подкралась номерная девушка с регистрационной и что-то без перерыва повторяла, опускаясь до шепота, ибо мы находились, в конце концов, в святая святых, и не положено было всем остальным голос повышать до уровня господ. Шепот все надрывался, ломался, скатываясь до низкочастотного писка, пока я наблюдал за тем, как два рыбака буквально снюхались, и все за один день.

– Извините, сердечно извините, – шептали мне губы крест-накрест, – но вы больше не можете здесь находиться.

– Но у меня встреча с Ахматовым, – машинально отвечал я, все еще поглощенный зловещим дуэтом.

– Простите, но вы здесь никто, у вас нет прав здесь находиться… (шепотом) Уходи. Сейчас же.

Странная ухмылка и соответствующее хмыканье вывели меня из оцепенения, когда работница заслонила собой двух господ, и я наконец обратил внимание на ее церберское выражение лица, полное необъяснимой власти.

– Вы не понимаете, – искривлялись губы в привычных, но звучащих как-то по-особому фразах, – господин Ахматов вас больше не принимает, прием закончен. Сейчас он с господином Остацким удалится, и, признаться вам, вы их больше не увидите. Вы слышите?

– Что значит больше не увижу? Я к Ахматову пришел, а он даже меня не выслушал, я даже слова не вымолвил! Да я…

«…закончил Портной», хотел было сказать, хотел упомянуть про вышку, в конце концов про отца, про его статус, кем он был, и кем он стал в итоге, про обязательства, права, про то, что здесь мое законнорождённое место, что я должен был быть здесь, в этом кабинете, что это я должен был стоять на месте Остацкого, выслушивать похвалу и терпеть похлопывания по плечу и прочую человекопечатную чепуху, ведь кто тогда наследником выходит, но ничего этого не было, и уже не предвиделось, и перед глазами дырой зияла проклятая дорога к девятому номеру, к бетонной могиле моего отца, где я должен был возлечь в отведенное для меня место – лечь и умереть навсегда, как это сделал он, облить себя родословной кровью и уже окончательно сгинуть, потому что двери Бюро только что захлопнулись перед моим лицом, защемив мой нос.

На моих глазах Остацкий во главе с Ахматовым уже выходили из кабинета, свободно разговаривая друг с другом без какого-либо намека на подобострастие, чего нельзя было сказать про работников Бюро. Затем ручка двери с классическим щелчком цокнула, и в кабинете водворилась тишина. Солнце окончательно село.

– Хотя бы завтра Ахматов будет здесь? – произнес я в каком-то тупом порыве отчаяния, но мой вопрос повис в пустоте.

Пустой кабинет в опустевшем полом Бюро. Проходя мимо регистрационной стойки, я заметил Мари, вернее, даже не Мари, а ее плечи, содрогающиеся в судорожных рыданиях.

– Я сто раз повторяла, что это кнопки заедает и необходимо заменить машинку, на этой работать невозможно. Но… но… Ты понимаешь, они будто как назло, и… и если меня уволят, то машинка работать лучше не будет. И я просто не знаю, что делать!

– Тише, Мари, уверена, что тебя не уволят за такую мелочь.

Я остановился всего на пару секунд, чтобы в последний раз впитать в себя осадки незарегистрированных у стойки чувств, затем потянулся за ручкой двери. На меня пахнуло свежим дыханием ночной Ашты, где на другом конце террасы кучковались на остановке последние коридорные в ожидании трамвая, который, вполне возможно, в это время и не ходит, и я направился вдоль террасы, как раз мимо сквера с уснувшими коридорными. За мной следом тянулись печатные недели.

Часть 2. Брожение

III

«В жизни каждого человека, как иногда кажется, должно быть выделено место под абсурдный театр. Театр, полный идиотскими сюжетными линиями, лишенными смысла параллелями с реальностью, подтекстом и глупыми смешками над бытием. Такой театр стоит наперекор времени, пользуется успехом у вневременной публики и радует человече избитой нетленной пищей», – говорили, вдалбливали в бестолковые поздние вечера за столом – безуспешно, конечно, но запомнилось-таки.

Последние кабельные ростки сплелись с нейросетью бытия, не оставив после себя явных следов проникновения в действительность…