Низвержение

Вечер. К этому времени Он уже вернулся с работы. Я как раз проснулся в разгар одиночного веселья, лившегося из-под двери потоком чернил и неразборчивых звуков. Чем, если не безумием является одиночное веселье? Кирпичные стены дошли до крайнего разрушения от одного лишь неведомого бубнежа за стеной, обнажив передо мной все, что Мы пытались скрыть. Слепое веселье с минуты на минуту готовилось перерасти в ярость, бешенство бессильного одиночества, слитое в один протяжный крик «Мори-и-и-и-и-и-иц, я готов!» Набив рюкзак всем, что попадалось под руку, я пулей вылетел из дому в слепой надежде больше не возвращаться обратно. Три сотни уклей неприятно шуршали в карманах, назойливо и беспристрастно возвещая об опустошении.

Первой возникшей, обязательно зудящей в пальце мыслью было навестить Эль, чего бы это ни стоило. За прошедшие две недели изумительнейшего зомбирования я почти выздоровел от Эль, от ее тягомотного влияния, давления надо мной, какой-то беспричинной властью ее невыносимо тяжелых взглядов, моих взглядов в пол… эти чертовы подстрекательства вернуться в город, всхлипы, полночные вздохи – недомолвки, какие-то записки через левых знакомых, звонки и молчание в трубку в духе «кто кому первый бросит кость» (я знал, что она набросится), все вот эти препирательства: кто над кем и кто кому что должен – куда все это делось, черт возьми? Было время, когда Эль была для меня никем до тех пор, пока я мысленно к ней не обращался, а случалось это достаточно редко, и все только из-за самодостаточности с обеих сторон. Ей не нужно было, чтобы я заходил к ней каждый день, например, вспоминал хотя бы раз в месяц – все это было слишком по-детски для ее одичавшего ума, но стоило только обратиться к ней, так сразу же все острые углы неблагодарного забвения заглаживались сами собой, достаточно было лишь появиться у ее порога. Так я, во всяком случае, думал, в это я, по крайней мере, хотел искренне верить, и в этом я убеждал себя все время с тех пор, как оставил ее одуревшей близ Удочной. Ловить было нечего. Я почти забыл про проклятое кольцо, про окольцованную рану на пальце, которая почти что выздоровела, оставив лишь несчастный шероховатый рубец, как напоминание, но теперь я вспомнил, и я снова весь чешусь от раздражения, злости на самого себя, я убеждал себя, что мне все равно, как она живет или кто с ней живет, что ей нет до меня наконец дела, и что мне наконец нет до нее дела, но все тщетно – я просто вывалился по-дурацки на Лесную неким шлаком, таким вот мистером Мне-некуда-идти, встречай меня, своего оборванца-пошляка – я не знал, куда мне деть себя.

После месяцев прозябания в каморке-однушке где-то у черта на рогах, перед тем как решиться рвануть в Ашту, после суммарно семи дней пути в автобусах и поездах и еще тысячи дней сверх того, в голове, в воспоминаниях, после спертого воздуха девятого дома и его порошкового безумия, после часовых поездок в битком набитом вагоне и всей увиденной мертворожденной микрожизни, что умудрялась развернуться в коридоре ожидания, после того мучительного и продолжительного двухнедельного выкидыша, которым ознаменовалось мое поражение в Бюро, я, теперь уже полностью разочаровавшись в цели своего приезда в город, бесцельно спускался вниз по Лесной, спускался и опускался незаметно для себя, и, уподобившись закоренелому астматику, уже выброшенный наружу Бюро, жадно вдыхал уличный воздух, все время находясь в состоянии какого-то непонимания и неудовлетворенности во всем, во всей своей жизни.

Казалось, что и вся Лесная пыталась продохнуть вместе со мной. Дул предснежный теплый ветер, выгоняя на улицу даже самых заядлых-задохлых кротов; некоторых из соседей я видел впервые: я кивал им, как бы приветствуя их, впрочем, безответно, и они, соседи, признав во мне чужого, по привычке посчитав меня за редкостного приезжего, лишь смеривали меня каким-то пронзительным провожающим взглядом, от которого обязательно становилось не по себе, в результате чего мне оставалось только отпустить им тупую улыбку и идти своей дорогой. Для всех остальных, знавших меня с раннего детства, я был святым безработным идиотом, что не чает найти своего места в мире. Пока шестеренки мололи все и вся, а некоторые и сами находили свое призвание в том, чтобы броситься под жвалы печатной машины, я, будто проживая первый день на этой земле, тщетно пытался разобраться в собственном мироощущении.