Низвержение

Меня вырвало во дворе. Все, что было до этого – омерзительное возбуждение разбитого сердца, когда я хотел ее и страдал, мечтал когда-то валяться в ее ногах, бездумно, бездушно задыхаться в ее курчавых прядках, накрывшись ими сверху, свое лицо, несчастные глаза, что видят этот старый озяблый в своей перезрелости мир, нас, пасущихся где-то в поле… и мне плохо, стыдно, но я не мог сказать ни слова, стоял идиотом, немым столбом в коридоре, думая, что она не замечает моего отсутствия в комнате, такой пустой – полость ее бедер, теперь уж точно заполненная. Ее руки-шлюхи потянулись за халатом, когда я в печали покидал комнату, досмотрев до конца зачем-то. Я не успел добраться даже до калитки: мои ноги подкосились, как я сделал несколько шагов, и меня стошнило на стену. Я облевал свои брюки, на кой-то черт свои кроссы, блевал себе на руки, до слез, все было в дерьме, в отчаянии, меня рвало всем дерьмом моей жизни, я был рожден в этой блеве, и, наверное, выблевал бы себя, если б мог.

Я шел по улице и рыдал.

– Мориц? Мориц, ты что тут делаешь… такой. Ты плачешь? Давай ко мне, давай! Пошли ко мне, ты невозможно выглядишь.

Это была Эль. Я был все еще на Прудах, когда она меня выловила. Я даже не заметил, как в своем отчаянии наворачивал круги вокруг ее дома. Она вышла за сигаретами, оказывается. Мы направились обратно. Ей было страшно даже смотреть в мою сторону, да оно и понятно. Толпа зевак напротив ее ворот, встав полукругом, продолжала рассматривать и активно обсуждать выброшенный из окна предмет, то и дело указывая пальцем на это самое окно, приплетая все больше выдуманных очевидцев. Несколько оторванных кабелей, как рыбы, выброшенные на берег, бились об асфальт в слепой жажде подключиться к оторванным душам. Как оказалось, это был старый телевизор.

***

«Почему-то мир устроен так, что до праведника достучаться заведомо сложнее, нежели до грешника. Сиюминутное разногласие с праведником может затянуться в столетнюю войну, где в самое темное время стороны и не помнят, из-за чего начался конфликт. Особливо же вражда затягивается, когда оба лагеря обращаются за посредничеством к третьей стороне в лице бесчувственной машины, коей без разницы, чью сторону принять… И наоборот: философия грязи не приемлет вмешательства человеческого сознания в повседневную рутину, которая неизбежно сталкивается с иррациональным человеческим, насильственным страхом своего естества… Учеными доказано, что страх передается на уровне генов. Тысячи особей из поколения в поколение подвергаются так называемой «бомбардировке» со стороны окружающей среды, что неизменно влияет на структуру генов… Все мы – мыши, заложники родительских страхов…» – вещал механизированный голос сквозь искаженные помехи, смешиваясь с отцовскими предвечерними измышлениями, глупостями, если это были они, конечно, – слайд за слайдом на экране, без цели, без триггеров. Иногда случается так, что слова доходят быстрее, чем губы успевают произнести их. Пока в ушах звенит роковое «Ты не мог бы перестать лгать?», сетчатые губы складываются в банальное «Мне это неинтересно», едва поспевая за голосом в голове. «Ты умрешь за свой внутренний голос?» – ответ заглох во рту, набитом синим бархатом.

Когда я открыл глаза, оторванные остатки кабеля, тянувшиеся от небольшого разбитого корпуса, все еще бились об асфальт, как пластиковые рыбы, все так же выли наперебой, все так же жаждали – блаженные нищие. Толпа зевак растворилась в потухшем экране, оставив после себя лишь харчки и окурки – все, что запомнит улица в своей долгопамяти. Подопытные мыши, оторванные от груди заботливого Бюро, попрятались по неуклюже выстроенным будкам вдоль дороги; свежие драмы еще только заваривались в кастрюле с борщом, приправленным свежеиспеченными упреками «почему-ты-сегодня-ничего-не-заработал», однако детские площадки к этому времени успели порядком опустеть: утробные дети коридорных разбрелись по балконам и кухням, чтобы переждать комнатную бурю, а их места во дворе заняли светонепроницаемые капюшоны. Предночные тени этажек уже отбрасывали хвосты, гонимые светом фар проезжавших по Удочной в поисках улова автомобилей. Что же до Прудов – то они и не освещались вовсе.

............................................................................................

Эль сидела в кресле в одном махровом халате (нога на ногу) посреди комнаты и медленно затягивалась, не произнося ни слова. Ее глаза, привычно для меня серые, все также непреклонно сквозили меня своими ответами, которые я по каким-то причинам не мог прочесть. Она лишь раздраженно вздыхала и пускала дым.

– Эль… Эль, давай наконец поговорим, – сказал я, до крови натирая, почти что сгрызая несчастный мизинец.