Низвержение

Я уже приготовился рассказывать ей свою историю, все те недели мучений, что я пытался вырваться к ней, все те безумно долгие в своей монотонности три года, что мы были порознь, каждый день моих сожалений, ее письмо, на которое я не ответил, потому что, видите ли, не успел, и все те тысячи оправданий, что горечью застряли у меня в горле, и все это свалилось в одну кучу, что, я думал, раздавила нас, но, оказывается, только меня, и все эти слова и т.д., но она тут же выпалила в духе:

– Ты никогда не задумывался, почему я не с тобой? – непреклонно, сквозь дым.

– ?..

– Ты не задумывался, почему я не с тобой, Мориц? Ты не задумывался?

Я хотел провалиться на месте, припасть к ней пеплом сигареты на ее чертовы груди, убийственные в своей полноте, святые чертовы груди, о которых я мечтал каждый день своего небытия, в которых все и весь мой смехотворный мир на блюдце, такие недоступные и уже и никогда не мои, потому что я устал от наших выяснений, но она жестом-веером остановила меня, и я понял, что сейчас она будет говорить все те тысячи обидных вещей, которые я не хотел слышать, но слушал каждый день, пока не вырвался наконец от нее, из этого чертового города.

– Эль, я не намеренно потерял твое кольцо. Я уже тысячу раз рассказывал тебе эту историю, ты не можешь винить меня за нее только потому, что она есть. Я не понимаю… и чувствую… ты так изменилась. Черт, если бы ты мне позволила… – я даже не помню, произнес ли я это на самом деле вслух. – Эль, мне некуда идти.

Ее ноги-бритвы сладостно колыхались друг на друге, как по языку (в крови), я мечтал оказаться промеж лезвий и умереть в них, впиться и умереть, чего бы мне это не стоило, но я знал, что Эль мне не позволит. В воздухе слышны лишь легкие колыхания. Фьюх-фьюх. Мучимый жаждой, я подошел к окну, из которого еще недавно вылетел кубарем телевизор, и к своему удивлению обнаружил, что окно было в целостности, а в комнате, до щемоты пустой, ничто не предполагало наличие этого самого телевизора. Эль докуривала сигарету и потянулась было достать следующую, как в соседней комнате зазвонил телефон, она отложила пачку и, подобрав подолы своего халата (я ловил каждое ее движение, лишь на мгновение мне открылись ее набухшие красные соски), удалилась в другую комнату, не сказав ни слова. Я сделал было несколько шагов вслед за ней, но застыл в нерешительности, затем сделал еще несколько, и вот я уже подслушивал ее телефонный разговор, упершись ухом в дверь. Трогательный незнакомый голос за дверью:

– Нет, Томик, это был бесподобный вечер…

Я почувствовал, что у меня вдруг все упало в груди, я весь в грязи, обмяк, одновременно с тем возникло и другое незнакомое доселе мне чувство… Все мое естество вдруг напряглось, я с неизбежной грустью раздирал до крови мизинец, я уже не мог, вся сущность обратилась в слух. Я готов был пожирать каждое слово, сказанное Эль, мне было это жизненно необходимо, мне казалось, что я бы умер, если бы Эль вдруг замолчала и прекратила разговор, бросив трубку, застав меня в таком положении. Мне становилось тошно от нее, я ее обожал…

– Да, завтра обязательно получится, я всегда стараюсь…

Но не для меня ведь. Я видел, точно через замочную щель, их двоих в том месте, где я, собственно, и не нужен был. Они такие трогательные, стоят, маячат перед глазами, как перед алтарем, а я просто киваю, глядя в раскрытую влажную скважину ее губ, будто даю согласие на все непотребства в духе «я-буду-вечно-твоей-а-ля-любовь-до-гроба-мы-умрем-в-один-день-возьми-меня». Сколько их всего было за стеной? Тысячи шершавых теней в ее комнате, и я среди них – не единственный, а лишь тень самого себя.

– Приехал, но я его ни разу не видела…

А это она про меня… Я знал, что если бы я вдруг ворвался в комнату и застал их за обсуждением меня, это было бы не так… остро, как стоять вот так, посторонним, прижимаясь ухом к двери, лишний человек в бестолочно-сволочном мире, стоять-извергаться и впитывать каждое слово. Я ловил и запоминал каждое – все эти всплески, крики, стоны, что как удары по голым трубам, оглушительные рукоплескательные хлопки по ушам, в стыде и дерьме внутри, а снаружи – люди, которых я прекрасно знал, каждого из них, и вот они почти что голые передо мной, в разрезе, а я где-то внизу, ловлю огрызки ее внимания, дожидаясь своей очереди, как в общественном туалете. Когда же нас уже отпустит, господи…