Низвержение

Долгое время предполагало тысячи жизней, прожитых во сне, в телевизионной коробке, в черепной коробке, груды тел рожденных и умерших за три года, и в придачу к этому еще огромное количество жизней во лжи. Долгая жизнь в очереди, долгая жизнь в трех куплетах, разделенных нескончаемыми, повторяющимися припевами, долгая жизнь в утробе и в браке, вполне возможно, разрушенном – бесконечная жизнь. То ли Эль, то ли я – кто-то из нас точно не до конца понимал, насколько долгой может быть жизнь.

– Я у тебя так и не спросил, чем ты занималась все это время, как жила, пока меня не было?

В принципе, когда был – тоже не спрашивал. Разве это было волнительно? Мы шли по проспекту, и она только и рассказывала про вино и инстинктивные игры, которые своевременно добавлялись в ее распорядок дня. Игры, которыми мы давились в начале пути, и те же игры, которые таки довели каждого из нас до судорожных надрывов (если быть предельно честным – только меня). Репертуар гермафродитной содержанки таков: белое, красное, может, полусухое в одиннадцать, неважно, ночь это или утро, дрыщавый брюнет или полный шатен, трезвое «А меня довезет кто?» и едва произносимое «Я уже никуда не пойду», богемная ночь или рвотный бред в койке, сотня уклей в кармане, как предрассветный упрек (похоть боится рассвета) или беспросветный кутеж до посинения в задрипанном отеле на пересечении Сажей и Веселой – все это однообразные фигурки на черно-белом шахматном поле куртизанки, все это три года или тысяча с лишним ночей в оплёванный потолок, когда мысли о возвращении – как страшный сон, о котором не вспомнишь, пока не приспичит. Еще раз: это не жизнь, а фантазия, богемное представление о жизни, которое никогда не сбудется, потому что горечь и скука всегда будут давать о себе знать. Мнимые развлечения – это трата времени, которое не на что тратить. Это работа с восьми до восьми с одним или двумя перерывами в день по трудовому кодексу. Отравленные тела – это ковер перед ее страдающим от сухостоя телом, телом, перед которым растелились десятки богатых и бедных от скуки маменькиных сынков. Им не на что было тратить деньги и время, и не было ради чего умирать, и они упорно не находили то, ради чего бы стоило жить. Их черные тени под глазами – я видел их тысячи тысяч в многолюдной одинокой толпе, и даже если бы вся эта толпа выстроилась в очередь к Ней, им не заполнить глухую пустоту ее глаз – в этом я был уверен больше, чем в чем-либо вообще. «Раскрошите в порошок ваши зубы, которыми вы цепляетесь за иллюзии», – так гласил обет первой ночи. Полая ротовая полость кривилась в уродстве весенних предчувствий, когда мы наконец встретились (не в автобусе, нет, в ее голове). Все, что было у нее на уме, это: «Я разрушу твою жизнь, если дело дойдет до чего-то обыденного», пока ее губы надсмехались своим «Я записываю мелочи. Например, твою ничтожную жизнь» в какую-то лиходейскую тетрадку. Из мелочей состояла целая россыпь грехов на ее шее, мечтающей во время ночных трипов о петле. Преданность или прелюбодейство? «Это зависимость, Мориц. Заметь, не я это начала», – отвечала она. Если бы звезды сложились так, что я всего-навсего остался в Аште, она бы выклевала мне глаза, чтобы я не смог увидеть то, кем она стала или то, кем мог бы стать я с нею, когда мы стоим вот так вот на Мирской, абсолютно чужие друг другу люди. Богемная реальность растворяется перед теми, кто всем естеством стремится к ней. Эль – это реальность, я – это тупое стремление, бездумное в своей полости.