Низвержение

– Почему-то именно в это время вспоминается тот самый день, когда меня впервые выставили из дома… Помнишь, Мориц? Эй, Мориц!

Стояла такая же февральская погода, все тот же иноземный джаз, который никак не вязался с обстановкой, играл на монополом проспекте, где гендеры боялись смешаться между собой, как неизлечимые прокаженные, и все те же лживые звезды мерцали в небе. Я беззаботно шел среди Мирских прилавков, ценниками улыбавшихся мне, и все мирское тонуло в переливах клавишных. Голодные карманы еще не ныли от жажды уклей, а я и не задумывался, что их регулярно нужно кормить. Где-то вдалеке мелькал Портной вперемешку с Бюро – два плотоядных рта, натравленных друг на друга. Карьерная лестница в бездну, дешевая жральня под вечер, два-три укола в сердце перед пробуждением для реабилитации, чтобы заводной апельсин не разорвал и без того изношенные клапаны от всего увиденного абсурда, что происходит в мире. Глупые, конечно же, мысли о запредельной жизни только начинали меня волновать… Первый и последний раз, когда казалось, что одержимость выбраться из ямы поубавилась, в то время как первые ростки привыкания давали о себе знать.

– Мне некуда было идти, как и сейчас мы идем, и я шла лишь в надежде, что проспект никогда не закончится. Я тогда встретила Томаса. Да, в первый раз, по-моему. Только когда я проснулась, его уже не было. Комнаты пустовали все время, пока я свыкалась с мыслью, что осталась жить в доме призрака.

– Вы разве не в салоне познакомились?

– Да… Ладно, Берти, мы с Морицем сейчас тебя догоним.

– Так вот как зовут твоего друга.

– Мы не друзья, дорогая.

– Тем лучше для него.

– Тем хуже. Все, иди.

И мы снова остались наедине с Эль, и ей будто нечего было сказать, и все, что я услышал за время прогулки, казалось, было нормальным и сказано было во всеуслышание. Она всего на секунду на меня посмотрела так, будто снисходительно или даже так, будто ей было действительно жаль меня… все эти милосердные черточки на ее лице, порывы как будто прикоснуться ко мне, к руке, пальцу, на котором нет кольца – увы, она руку сразу отдернула. Незаметно для себя мы свернули за угол в одну из многочисленных улочек, скрытых за разноцветными пластами ресторанных вывесок Мирской. Стоило только на пару шагов отдалиться от проспекта, как от улиц тут же понесло базарным торгашным угаром, который тянулся вверх по улице и до закопченных небес. Мирские сливки общества тут же сменились рядами черных классических кепок, снующих по таким же классическим серым улочкам старого города. Коридорные шапки хладнокровно душили непримечательные улицы без возможности протиснуться между однородными рядами. Эль вела меня через дворы и монохромные подъезды, сквозь тысячи рук, протянутых к небу на плющевых балконах и холодной земле. Наконец мы свернули в поднебесье и остановились перед задрипанным, едва ли примечательным на фоне более солидных проспектных особняков салоном. Здание представляло из себя типичную проспектную постройку, выложенную из бордового кирпича со всеми прилегающими к ней балконами, увитыми все тем же диким плющом. «Жизнь прежде» или «Лживые надежды» – неоднородно красовалось над дверью: печальная вывеска почти окончательно стерлась уже без надежды привлечь новых посетителей. В окнах второго этажа активно мелькали тени, а вместе с тенями и десяток пар глаз, которые как мухи бились о стекла. Мы в нерешительности застыли перед дверью, внимательно прислушиваясь к звукам из салона: шум телевизора скоблил по стенкам не хуже мужских голосов, явно споривших в мирском бреду. Тогда Эль сказала мне:

– Только не будь таким, когда зайдем, это невозможно терпеть… Не будь собой, ты только все испортишь. Будь кем угодно, только не это. Я готова простить тебе что угодно, можешь даже пожить у меня дома, только тихо, слышишь? Между нами все кончено. Ты слышишь? Между нами все кончено, – как пощечины мне по лицу, я банально не понимал, что она мне говорит, и просто кивал.

Трубочное существование – существование на уровне дозволенного, поддерживаемое минимальными усилиями, и все лишь для того, чтобы продолжать существовать. Я уже не цеплялся за что-либо или за кого-либо. Судорожные вздрагивающие плечи Мари – единственное, что всплыло в голове каким-то утешением с тех пор, как я их увидел. Почему Мари? Потому что этот мир оказался мал в итоге. Где-то в глубине души я подозревал, что именно это и позволяет мне жить дальше.

– Как скажешь, Эль. Как скажешь.

Мы несколько минут топтались у входа в салон каждый себе на уме. Салон никто не покидал, несмотря на активную деятельность, бурлящую в этом с виду задрипанном котле, имеющем все шансы превратиться в бомбу. Прохожие, казалось даже, немного сторонились заведения, не напрасно опасаясь, как бы что разрушительное не вторглось в их жизни. «Ты точно этого хочешь?» – читалось в их ослепших глазах, но что творилось внутри заведения – эти глаза наверняка не представляли.

Вдруг Эль неожиданно даже для меня принялась прихорашиваться.