Но березы в чем виноваты!

– А я не хотела! – Ольга снова воткнула взгляд в Ленку и вдруг улыбнулась; на ее неподвижном лице улыбка получилась зловещей. – Я не хотела второго ребенка. Это он настоял. Зачем она ему понадобилась, эта бедная вторая девочка, когда он и первой никогда не уделял внимания? Чтобы окончательно раздавить меня? Чтобы я уж и дернуться не могла!.. Да не нужны ему мои дети! И мне они не нужны!

– Ольга! Разве можно так говорить про своих детей?!

– А почему нельзя, Леночка? А отобрать у меня лучшие годы жизни, значит, можно?.. Да бог их знает, что еще из этих детей вырастет, на моих-то костях!

– Моржухина, ты с ума сошла! – испугалась Ленка. – Как ты с таким настроением…

– Ты моего настроения не трогай! – оборвала ее Ольга с той же зловещей улыбкой на неподвижном лице. – Они у нас с тобой разные, наши настроения. Ты вон с жиру бесишься. Над мужем бедным издеваешься. Вот погоди, будут у тебя свои дети…

– Не надо, Ольга, – виновато попросила Ленка.

– Будут у тебя свои дети, – настаивала та, – вот тогда ты поймешь! Когда ткнет тебя жизнь во все это дерьмо, в эти пеленки, в плиту, в очередь за кефиром и молоком, тогда ты поймешь, что и детей своих можно иногда ненавидеть. И думать: Господи, как было хорошо, когда их у меня не было! Есть же такие счастливые женщины, у которых нет и не может быть…

– Ольга, ведь это жестоко.

– Жестоко! А жизнь, по-твоему, не жестокая? Видно, мало тебе пока досталось! Мало тебя твой ненаглядный Колька хлестал по физиономии. Ну и все! Хватит на эту тему!

Ленка заплакала. Она стояла перед Ольгой, высокая, стройная, загорелая, и плакала.

– Леночка! Боже мой! Леночка, дорогая! Перестань сейчас же! – Зловещая Ольгина улыбка вдруг исчезла, а лицо ожило, черты его дрогнули, глаза забегали. Ольга вскочила, кинулась к Ленке, хотела обнять ее, но остановилась, уронила руки и, заглядывая Ленке в глаза, продолжала страстно и беспомощно: – Леночка! Боже мой! Что я тут тебе наговорила! Я не хотела! Я сама не соображала! Прости меня! Я не хотела, честное слово!

Теперь и она заплакала.

Они стояли друг против друга на тропинке и плакали, глядя друг другу в глаза.

– Да вовсе я на тебя не обиделась! – первой отвернулась Ленка; она села на табуретку, боком к Ольге, вытащила из заднего кармана джинсов скомканную пачку сигарет. – Ты думаешь, это я из-за твоей проповеди расчувствовалась? Ничего подобного! Мне березы вдруг стало жалко. Они-то, бедные, в чем виноваты?

Ольга пошла к крыльцу, села на ступеньку и закрыла лицо руками.

– Брось ты, Моржухина! Чепуха все это, – закурив, часто затягивалась Ленка. – Я уже привыкла. Я и на мать свою не обижаюсь, когда она разозлится на меня и кричит: никогда ты никого не родишь, потому что ты стерва!.. Ну скажи, неужели я действительно так похожа на стерву?

– Ненавижу! – простонала Ольга.

Ленка удивленно покосилась на нее:

– Кого это ты ненавидишь?

– Ездунов ненавижу!

– Ездюков?.. А они-то при чем…

– Не-на-ви-жу! – с жаром повторила Ольга и открыла лицо. Она уже не плакала и действительно ненавидела.

«Ездунами» – или грубее: «ездюками» в дачностроительном кооперативе «Красный энергетик» презрительно называли новых членов-пайщиков, тех, которые обосновались в поселке за последние десять – двенадцать лет. Точно учитывая недоброжелательное отношение старожилов к новеньким, правление кооператива выделяло последним участки под застройку на краю поселка, возле поля, так что со временем дачи ездунов образовали собой целый квартал, отделенный от старой части поселка асфальтовой дорогой.